Лукуми

Тем не менее, в летних лагерях мне побывать довелось, хоть и не очень много. Лето я предпочитал проводить в семейном кругу, со своими бабкой и дядей, особенно если они переезжали в Матансас и брали меня с собой. Тогда я вновь возвращался к жизни в боио, отдыхая от революции, погрузившись в созерцание жизни, далекой от доктрин и принципов, которые мне внушали, вернее, пытались внушить в учебном заведении, куда меня перевели.

Мне уже исполнилось десять лет, когда моя мать, гораздо более разумная и практичная, чем до сих пор можно было заключить из моих слов, решила, что настало время приучать меня к коллективизму, к тому способу существования, который наша тогдашняя жизнь предоставляла нам в качестве единственно возможного. Она имела в виду, что для меня настал момент социализироваться и перестать быть тем замкнутым и нелюдимым типом, каким я был до сих пор…

На протяжении человеческой жизни предвестия о том, какой ей предстоит стать, и о сопутствующих ей превратностях, как правило, изменчивы. Моя мать смогла разглядеть, что на Кубе все будет протекать так, как в других местах, но только медленнее. То, что предвещала мне моя судьба, мне удалось заполучить значительно позднее, чем хотелось бы. Но я быстро, слишком быстро понял, что средства часто уже сами по себе представляют цель.

Именно таковы были обещания Революции. Они сами по себе являлись целью. Их конечная задача состояла в том, чтобы в них же нас и убедить; то есть заставить нас принять те средства, которые использовала Революция, дабы убедить нас в них. И так далее. Я был еще ребенком, но сия цепочка представлялась мне не только очевидной, но и невыносимой. Но в то же время я чувствовал свою значительность, свое превосходство, и это все компенсировало. Разве я не был счастливчиком? Ну, так что же вы еще хотите!

Когда я приезжал в наше боио, другие дети спрашивали меня, где находится Гавана, сколько до нее от Матансаса, и если я, испытывая интуитивный страх перед прямым ответом на задаваемые вопросы, отвечал им, чтобы они спросили у своих родителей, их удивленные лица говорили мне, что их родители тоже этого не знают, что они не могут свободно перемещаться по территории своей страны, им, собственно, и в голову такое не приходило; а если это могли делать мы с бабушкой, то лишь благодаря привилегиям, предоставляемым нам положением моего дяди-телохранителя. Я был счастливчиком, который мог свободно переезжать из Гаваны в Матансас и обратно, да еще за счет партии. А, кроме того, сопровождать бабушку во всех ее перемещениях.

Взирая теперь на все с того огромного расстояния, на которое меня забросила жизнь, я не удивляюсь выводу, к которому в определенный момент пришла моя мать; я ведь действительно рос индивидуалистом. Она была права. Доводы, проистекающие из всего того, о чем я вам уже поведал, заставили маму прийти к необходимости выстроить мою личность таким же образом, как она сформировалась у моего дяди: сделать ее прочной и компактной, словно железобетонный блок. Иными словами, все во имя коллектива и на благо личности; но личности особой: Команданте. Когда я выразил матери несогласие с подобной позицией и она сообщила об этом моему дяде, меня отправили в пионерский лагерь.

Все оказалось не так-то просто. Я сбежал оттуда через две недели, сославшись на неожиданную болезнь своей родительницы. Среди моих оправдательных объяснений фигурировало, в частности, следующее: недомогание моей матери явилось следствием того, что она по требованию партии, решившей укрепить отношения с гражданами страны восходящего солнца, зачала ребенка от развратного японца. Она якобы была специально отобрана, как когда-то и в случае с моим отцом, в качестве одной из ответственных за упрочение этих связей, за тесное и весьма недвусмысленное сближение с представителями вышеозначенной нации. Сие сближение вызвало у нее расстройство желудка, причем чрезвычайно сильное. Как мне пришло в голову объяснять свой побег с помощью подобной аргументации, я до сих пор не понимаю.

Мои доводы вызвали довольно сильный шок среди самых благочестивых единоверцев моего дяди, и гораздо более благодушную реакцию среди коллег моей матери, которые, возможно, по причине принадлежности к актерской братии, были практичнее и ближе к реальной жизни. Но как бы то ни было, мои родные отступились и больше не отправляли меня в лагерь, пока мне не исполнилось пятнадцать лет. А тогда я уже получил удовольствие от его особой атмосферы. Мне уже начинали нравиться девочки, а там они были со всего мира. Это случилось незадолго до того, как меня послали в Великую Мать Россию.