Лулу

— Я, Вовчик, вам как Шаляпин Бунину скажу. — Эти вполне невинные слова заставили меня насторожиться, и даже недавний хмель из головы выветрился напрочь. Сравнение с Буниным любому начинающему литератору приятно, однако намек на длительную эмиграцию положительных эмоций у меня не вызывал. Мне, в сущности, и дома хорошо, да и не сделал я ничего такого, чтобы рассчитывать на тепленькое местечко где-нибудь в Париже или в Лондоне.

Надо сказать, что, если бы не Веня, трудно представить, какая могла бы меня в дальнейшем ожидать судьба. Однако вот теперь я сидел вымытый, напоенный, накормленный, одетый в свежую полосатую пижаму и, как всегда после сытного обеда, внимал Вениным речам. Очень хотелось верить, что все неприятности остались позади, хотя предложенное мне одеяние в полосочку все же оставляло место для сомнений. Тем более что по прежнему опыту общения я знал, что мне не светит ничего хорошего, если после радушной встречи и гостеприимного застолья Веня вдруг неожиданно обращается на «вы».

— Я не пожарный, чтобы вас спасать по первому же требованию, — продолжал тем временем Веня. — Бросьте вы, дорогой мой, со всякой московской шантрапой водиться вроде всей этой совковой знати и прочих чинодралов-прихвостней! От них у вас одни лишь неприятности, не считая мизерной зарплаты. Кто мы и кто они?! У них же за душой, кроме Васисуалия Блаженного и Кузьки Минина в холщовой рубахе, подпоясанной пеньковою веревкой, буквально ничего. Они же голь перекатная, босяки, холопы в двадцать пятом поколении, у них интеллекта ни на грош! — Веня перевел дух и продолжал уже более спокойным тоном: — И совсем другое дело мы. У нас своя элитарная среда, выращенная в согласии с новейшими методами передовой науки. Можно сказать, целая оранжерея властителей дум и аристократов духа. Кто, как не мы, такого признания достоин?

— Ну, Веня, ты на этот раз не прав. — Я хоть и испытывал к Вене благодарность за то, что он выручил меня из беды, но согласиться с ним означало бы подвергнуть унижению все то, что когда-то было для меня так дорого и неоспоримо. — Аристократию духа, по-моему, естественный отбор определяет. Многих уже забыли, а вот Карамзина мы помним. И Ключевского с Бердяевым, и Добролюбова. Тот же Сахаров упорно лез на трибуну съезда не только потому, что ему Боннэр на ушко нашептала. Просто со временем почувствовал свою ответственность перед людьми. Если тебе многое дано, надо и отдавать людям тоже много.

— То есть, по-твоему, аристократия определяется последействием, так сказать, по факту и делам, исключительно историческим путем? Я правильно, Вовчик, понимаю? Только по прошествии времени и в соответствии с тем, что подскажет память? — Веня никак не унимался, и непонятно было, зачем он вообще затеял этот разговор.

— Ну не присваивать же ему звание аристократа еще до того, как он успел что-то сотворить или вообще сподобился произнести хотя бы что-нибудь толковое. Естественно, для того, чтобы такое произошло, потребуется время. Кстати, Ван Гога, в моем понимании аристократа постимпрессионизма, оценили даже не сразу после похорон. То же произошло и с Модильяни. Видимо, для всеобщего признания желательно, чтобы человек умер. Иначе зависть, интриги, конкуренты, где уж тут его достоинства-то оценить?

— Так-так. Ну а как же неоцененные заслуги? Их-то куда денете, если, к примеру, из ныне здравствующих кто-то незаслуженно забыт? — В словах Вени вроде бы наметилась обида.

— Незаслуженно — это как? Не заслужил? Или заслуг навалом, а его забыли? Или нет заслуг, а его вдруг вспомнили? Да с какой стати? — Тут уже я начал заводиться, поскольку Венины вопросы стали меня доставать. — Может быть, все проще, то есть у людей нет потребности помнить об этом человеке, воспоминание о нем ничего не дает ни сердцу, ни уму.

— Вовчик! Ну что вы заладили про душу да про ум. — Веня скорчил омерзительную рожу и после короткой паузы продолжил: — Про горе от ума небось слыхали? А все потому, что ум — это штучный товар и в основном предназначен для элиты. То есть каждому при рождении достается малая толика этого ума, а все остальное не тронь, оставь достойным людям для употребления. И чем более достойные граждане распоряжаются всей этой уймой некоего, я бы сказал, мирового интеллекта, тем более выдающиеся результаты в итоге получаются. — Веня с явным удовлетворением огляделся по сторонам, словно бы предлагая мне оценить, как путем переработки того самого глобального ума появляется реально ощутимое богатство.

— Но, Веня, насколько я понимаю, главный вопрос состоит в том, кто будет решать, достоин ли, к примеру, я. Да и возможно ли в принципе такое?