Луна и солнце

— Надо же, а ведь это наша малютка, учительница арифметики!

Он подошел к Мари-Жозеф и поцеловал ей руку.

— Добрый вечер, синьор, — приветствовала его Мари-Жозеф.

— Фортуна была к вам благосклонна, — промолвил он.

— Я всего лишь стала по-другому одеваться, — возразила Мари-Жозеф.

— И прошли немалый путь от Сен-Сира до Версаля. — Он томно поглядел на нее. — Теперь, когда вы заняли столь высокое положение, смею ли я, смиренный, надеяться на поцелуй?

Мари-Жозеф покраснела:

— Если я стану целовать мужчин, особенно женатых, то непременно навлеку на себя гнев брата.

— Но если я сумею угодить вам, если я сумею угодить ему, если я сумею угодить его величеству…

— Сударь, я и не предполагала, что, написав вам в подарок незатейливую песенку, я превращусь в вашу должницу.

Она вырвала у него руку.

Скарлатти усмехнулся:

— Судя по всему, вы пробыли при дворе недолго.

— Вы же сами знаете. Пожалуйста, забудьте, что я когда-то просила вас об услуге, пожалуйста, забудьте, что когда-то к вам обращалась!

— Синьорина Мария!

Доменико кинулся к ней и пылко обхватил за талию, почти исчезнув в пышных оборках нижней юбки.

— Маэстро Демонико! Как чудно вы играли!

Он, как обычно, рассмеялся, услышав прозвище, которое она придумала ему, когда он и его отец приезжали в Сен-Сир играть перед воспитанницами. Она опустилась на колени и обняла его.

— Он играл бы лучше, если бы упражнялся, — вздохнул синьор Скарлатти. — Здесь мы порепетировали, — он грозно покосился на сынишку, — но недостаточно! Он убежал — захотел, видите ли, поиграть! И это в день, когда ему предстоит выступать перед королем! Можно подумать, ему три года, а не шесть.

— Мне не шесть! Мне восемь!

— Ш-ш-ш! Если спросят в Версале, говори «шесть». Ну давай, репетируем!

Мальчик за руку потянул Мари-Жозеф к клавесину. Она села рядом с ним.

— А я видел вашу русалку, синьорина Мария!

— И что же? Она очень страшная?

— Нет, она красивая и поет, как будто рассказывает чудесные истории.

— Это вам сейчас придется пропеть историю, молодой человек, — перебил его синьор Скарлатти. — А если сыграешь скверно, что скажет наш покровитель? Вице-король вышлет нас из Неаполя. — Он склонился к самому уху Мари-Жозеф. — Но тогда я смог бы остаться во Франции и боготворить вас, пока вы не вознаградите меня за преданность.

— Ваша игра придется по вкусу королю, — сказала Мари-Жозеф Доменико, а затем обратилась к синьору Скарлатти: — И его величество вознаградит вас куда более щедро, чем это под силу мне.

— Я бы отдал все его богатства и титулы за один-единственный поцелуй, — не уступал синьор Скарлатти.

Его домогательства уже нельзя было принять за дружеские шутки; Мари-Жозеф напомнила себе, что он, может быть, богат и знаменит, но она — девица благородного происхождения.

— Синьор, — сурово произнесла она, — мы вернемся к этому разговору, когда вы обретете его богатства и его титулы.

Синьор Скарлатти в отчаянии прижал руки к груди.

— Сдаюсь! — признал он. — Вы меня победили. Можете забрать мое сердце и повесить у себя на стене в качестве трофея.

— Я предпочла бы не лишать вас его, синьор Скарлатти. Лучше всецело отдайте его музыке.

— Я-то готов, а вот готов ли Доменико… Он разочаровывает меня, он разочаровывает месье Гупийе, но больше ни одна живая душа не заметит, если он сыграет неправильно. Месье Галлан восхищался нашей игрой на репетиции. А мое самое заветное желание — угодить вам.

— Угождать вы должны не мне, а его величеству, — поправила Скарлатти Мари-Жозеф.

— И его величеству, — согласился синьор Скарлатти.

Мари-Жозеф поцеловала Доменико в щеку.

— Нет на свете того, кому может не понравиться ваша игра, — сказала она мальчику и поспешила обратно в Салон Венеры, в царство благодатного тепла и рассеянного света.

В алькове, полускрытая занавесями и апельсиновыми деревцами, мадам Люцифер устроилась, как в гнездышке, с мадемуазель д’Арманьяк.

«Не забывай, ты всегда, даже мысленно, должна называть ее не „мадам Люцифер“, а „герцогиня Шартрская", — одернула себя Мари-Жозеф. — Мари-Жозеф де ла Круа не вправе именовать члена королевской семьи прозвищем, да еще таким злобным». Разумеется, если бы оно вырвалось из уст Мари-Жозеф, мадам бы это позабавило, но публично ей пришлось бы притвориться оскорбленной.

Из-за занавесей приплыло облачко табачного дыма. Мадам де Шартр с наслаждением затянулась тоненькой сигарой, а потом передала ее мадемуазель д’Арманьяк; та поглубже вдохнула дым и сладострастно выдохнула. Мари-Жозеф захотелось присоединиться к ним, но у нее не хватало смелости.

— А вот и маленькая монашка, — процедила мадам Люцифер.

— Вы совершенно правы, мадам де Шартр.

Мари-Жозеф застенчиво улыбнулась, надеясь, что они предложат ей сигару.

— Полагаете, что она идет исповедаться? — спросила мадемуазель д’Арманьяк.

Дым струился от ее губ, а запах табака заглушал аромат апельсиновых цветов.

— Или исповедать нас?

Мадам Люцифер придвинулась к Мари-Жозеф. Драгоценности на ее корсаже сверкали, затмевая сияние ее безумного взора.

— Вы сообщите о наших прегрешениях своему брату, душенька, или моему отцу-королю?