Луна и солнце

Единственным ярким пятном, выделявшимся на сером фоне, был покров на коленях у мадам де Ментенон. Расшитый шелк ниспадал тяжелыми мягкими складками, словно написанный на холсте великим живописцем. Золотое шитье, сложные переплетения пламенеющих красных, оранжевых и желтых нитей покрывали весь шелк, кроме его центральной части.

Невзирая на духоту в комнате, мадам де Ментенон устроилась в уложенном подушками плетеном кресле, спасаясь от сквозняков за высокой спинкой и подлокотниками. Она аккуратно добавляла один стежок за другим, расшивая последний белый фрагмент покрова цветами крови и солнца.

Мадам де Ментенон сохранила восхитительный цвет лица и сияющие темные глаза, которыми так славилась в юности, однако ныне, в отличие от Людовика, приняла как должное старость и недуги.

Люсьен поклонился:

— Мадам де Ментенон…

Быть с нею изысканно любезным и неизменно почтительным давно стало для него предметом гордости и даже высокомерия. Как бы она ни провоцировала его, как бы ни вызывала его на колкости (а это случалось не так часто, ибо она была далеко не глупа), он ни разу не удостоил ее язвительным, ироничным ответом.

— Надеюсь, вы в добром здравии.

— Мое здоровье позволяет мне творить добрые дела, — откликнулась она. — Тому, кто намерен совершать благодеяния, ломота в костях не помешает.

Она не спросила у него, как чувствует себя он и в добром ли здравии его семейство; подобных вопросов она не задавала никогда и ни разу, насколько он помнил, не произнесла вслух его титула. Ни один его знакомый, кроме нее, не видел никакой иронии в том, чтобы обращаться к атеисту «граф де Кретьен»[11].

— Приближается зима, — тихо сказала она, — и люди будут голодать, однако его величество проводит лето в войнах, а осень — в развлечениях. Ах, извините меня за то, что упоминаю при вас о своем горе, вам все равно меня не понять.

Она вновь склонилась над вышиванием.

Люсьен глядел на нее одновременно с раздражением и симпатией. Она не знала ровно ничего о его убеждениях и взглядах и ни разу не снизошла до того, чтобы их выяснить, так как заранее составила мнение о том, каковы все без различия атеисты. Прекрасная, яркая осень только начиналась, а она уже с тревогой ожидала прихода жестокой зимы.

«Мадам Скаррон, — хотел было он сказать, — неужели ваша жизнь с покойным супругом-калекой была столь ужасна? Неужели месье Скаррон ни разу не доставил вам удовольствия или не развлек вас своим знаменитым остроумием? А если доставлять вам удовольствие не позволяли ему недуги, то неужели вы ни разу не почувствовали радости оттого, что сумели заставить его забыть о страданиях? И теперь, в свою очередь, наказываете моего обожаемого монарха?»

Однако он не произнес это вслух и никогда не решился бы заговорить об этом. По крайней мере, с супругой короля.

— Сколь тонкой работой вы заняты, — заметил он, неожиданно для себя ощутив непривычную тоску: вышивание было любимым занятием покойной королевы (он до сих пор хранил подаренный ею платок, сплошь покрытый вышитыми шелком цветами, так что пользоваться им было все равно невозможно), ведь, сказать по правде, ей, глупенькой, печальной, нежной, при дворе супруга и заняться-то более было нечем.

— Это дар, — ответствовала мадам де Ментенон.

Разгладив белый шелк, она подняла покров, чтобы граф де Кретьен мог как следует рассмотреть шитье.

На атласе в муках корчились люди. Кричал воздетый на дыбу, инквизитор вырывал внутренности у женщины, утопающей в крови, а посредине извивался на костре от невыносимой боли обезумевший человек в средневековом платье, и плоть его пожирали языки алого шелкового пламени.

Люсьен безучастно оглядел вышивку:

— И все это сплошь вольнодумцы, либертены и опаснейшие еретики.

— Это вышили мои девочки в Сен-Сире.

— Не пугают ли, мадам, юных школьниц столь жестокие картины?

— Вы правы, сии картины куда как жестоки, однако они способны наставлять в истинной вере. Расшивая покров, мои девочки размышляли о том, что есть ересь, непослушание и их последствия. Я должна как можно скорее завершить работу.

Она вновь склонилась над рукоделием, добавив еще один стежок алого пламени.

— Обыкновенно глаза я вышиваю в последнюю очередь. Но на сей раз я начала с них.

Она вонзила иглу в шелковую ткань.

— Это Эон де л’Этуаль[12], предводитель еретиков, глава сатанинского воинства.

— Но его же не сожгли на костре, — возразил Люсьен.

— Вы правы, а следовало бы. Ведь он объявил войну Церкви, грабил монастыри и нарек себя Сыном Божьим.

— Но богатства, отнятые у Церкви, он раздавал крестьянам.

— Но сам он обрел их грабежом и убийством.

— Церковь заточила его в темницу, где он и умер, — сказал Люсьен. Конечно, л’Этуаль был безумен. — Его последователи не отреклись от него и предпочли смерть на костре, но он не был сожжен.

— Не стану с вами спорить, вам лучше известно, что происходило в этих языческих краях. — Мадам де Ментенон сделала последний стежок на огневом вихре, пожирающем л’Этуаля. — Не важно. Его следовало бы сжечь на костре.

— Его величество король!