Луна, луна, скройся! (СИ)

— Доброй ночи, господин жрец, — говорю я. — Я пришла, чтобы отстоять ваши интересы.

Нет слов, звучит громко, но что-то не очень убедительно.

— Я знаю, что вы делали этот меч для себя и только для себя. Если бы вы хотели, чтобы им воспользовался кто-то другой, вы бы не взяли его с собой, а оставили в наследство… кому-нибудь другому.

Интересно, он вообще понимает по-польски?

— Но есть люди, которым всё равно, чего вы хотите. Из-за того, что в вашем мече сила, они хотят его отнять. И никакие защитные чары их не остановят, они знают, как с ними обращаться. Если они возьмут меч, это будет неприятно вам, и это будет неприятно мне… есть причины. Поэтому у меня нет другого выхода, кроме как лишить ваш меч силы. Чтобы он навсегда оставался только вашим.

Я бы себе не поверила. Я бы себе была подозрительна.

Но тем не менее, ничем другим я сейчас обезопасить себя не могу, а меч надо уничтожить или хотя бы испортить. Осталось придумать, как. Разбить, сломать — у меня не хватит сил. Расплавить — нужен огонь, причём очень жаркий. Отодрать серебряные накладки? Как-то не очень волшебно. Остаётся только… ну да, выковырять «глаз».

Вилка для такой операции никак не подходит, и мне приходится, извинившись, обыскать покойного и позаимствовать у него нож. Он великоват для моей руки, но отменно заточен, кончик очень острый. С опаской поглядывая на мумию, я склоняюсь над крестовиной меча и принимаюсь выколупывать камень. Дело это оказывается не самое простое, но и не то, чтобы безнадёжное. Ещё чуток…

Если бы под ногой у мальчишки не скрипнули мелкие камешки, он бы благополучно меня зарезал. Я вообще не слышала, как он подходил, и, что особенно удивительно, как он выбирался из ящика. Даже раньше, чем я соображаю, что это был за звук, моё тело уже реагирует, и я отскакиваю по-волчьи, вбок-назад, прочь от источника шума.

Пацан невозмутимо разворачивается ко мне. От того, что мышцы его лица усохли, верхняя губа оказалась вздёрнута, и от этого кажется, что он ухмыляется. По счастью, в отличие от киношных мертвецов у него нет никаких сверхспособностей, вроде сверхсилы или сверхскорости. То есть он, конечно, быстрый и сильный, но в пределах обычных «волчьих» возможностей.

Нож из моей руки он, впрочем, выбивает очень ловко, и мне приходится снова прыгать и прыгать, уворачиваясь от серебряного лезвия. Один раз я чуть не поскальзываюсь, другой раз ударяюсь о тёмную, глазами неразличимую деревянную балку, видно, подпирающую свод могилы. Мальчишка прыгает следом за мной, как заведённый, и, в отличие от меня, совершенно не заботится о своём дыхании и о том, не встал ли за его спиной с мечом наперевес разгневанный чародей-воевода. Лёгкие летучие волосы развиваются вокруг его уродливой головы серебристым облачком, мои же, ещё при падении рассыпавшиеся из косы, норовят облепить мне лицо и залезть в рот. Минуте на пятой нашего безмолвного сражения, состоящего из прыжков, выпадов и уклонов, я начинаю себя чувствовать немного глупо. И в этот же момент до меня доходит, что я всё ещё сжимаю в левой руке вилку, замечательную, любовно наточенную литовцем Адомасом серебряную вилку. Честное слово, я не тугодум, и если бы я сжимала нож, то осознала бы, что у меня в руке оружие, сразу. А вилка в моём сознании всегда была просто вилкой, прибором для поедания котлет и жареной на сале картошки.

После этого всё заканчивается быстро. Я, может, и не мастер боя на ножах, но зато куда опытнее в вопросах тыканья острыми предметами, чем пацанёнок; во всяком случае, не похоже, чтобы он усиленно тренировался после смерти. Сразу после очередного ухода от его лезвия я не прыгаю, а просто загоняю мальчишке вилку в висок, вложив в удар всю силу. Кость проламывается на удивление легко, словно усохла до стеклянной хрупкости вместе с кожей и мышцами. Вилка входит до упора — моего кулака. Почти сразу я отпускаю прибор, и пацан падает. Нож вылетает из худеньких, с птичьими косточками, пальцев. Я подбираю его, возвращаюсь к ящику чародея и выколупываю, наконец, камень. Немного думаю, куда его девать. Мысль положить его в рот мумии кажется мне ужасно забавной, и я хватаю мертвеца за челюсть, пытаясь разомкнуть его зубы. От неловкого движения голова дёргается, и я обнаруживаю, что она отрезана. Кто-то просто аккуратно приложил её к шее, укладывая жреца в гроб. Мне становится неприятно, и я кидаю камень куда-то в темноту, наугад — леший с ним.

Наверное, нож мальчика теперь можно считать по праву своим. Я подхожу под дыру, чтобы лучше его рассмотреть. Поднимаю над головой, любуясь тем, как стекает свет месяца по матовой белизне рукоятки. Волк великолепен — точный портрет зверя. Такому ножу будут нужны хорошие ножны. Из толстой кожи, с серебряными накладками.