Луна, луна, скройся! (СИ)

Минут через десять наблюдения за могильным холмом с опушки я осознаю, что что-то пошло не так. Он совершенно не думает самоуничтожаться, а это очень, очень плохо. Если курган будет стоять на месте, Шимбровский не узнает, что предмет силы уже уничтожен, пока не убьёт «волка» и не войдёт. А ведь моей целью — в отличие от Никты и Марчина — является не столько предотвращение гипотетического гнева богов, сколько выведение «волков» из-под удара.

Я мысленно сравниваю операции в Олите и здесь. Похоже, серьёзных отличий только два: в тот раз на кургане стоял Марчин, лицо постороннее, и ещё я вынесла из могилы нож. И скорее повлияло второе, чем первое. Я вздыхаю, поднимаю ветку и снова карабкаюсь на курган.

Моя догадка оправдывается. Я забираю с собой украшение с шеи жреца, что-то вроде грубого кулона. Ещё пытаясь вылезти из дыры, я уже ощущаю, как подрагивает холм. По склону я скатываюсь с веткой наперевес чуть ли не кубарем и успеваю сделать не больше двух шагов, когда курган оседает.

Кулон, наверное, можно продать, но у меня предубеждение перед сокровищами из могил — в цыганских сказках с ними связаны исключительно мрачные сюжеты. Отцепив и смотав верёвку, я дохожу до леса и бросаю украшение в кусты. Потом долго ищу рюкзак. Время ещё далеко не рассветное, и в сон не клонит — подумав, я решаю пройтись пешком вдоль дороги на Олиту, а поспать уже с утра, сев в автобус где-нибудь по пути.

У меня впечатление, что девяносто девять процентов рациона литовцев составляет картошка. «Иштван Батори» закрыт на обслуживание свадьбы, и мы с Марчином сидим в кафе с местной кухней. На этот раз с выбором всё не так плохо, как было с уличным ларьком, потому что я догадалась спросить официантку, и она любезно описала своими словами каждое блюдо в меню; так вот, они почти все из картошки. Конечно, в Галиции картофельные блюда тоже любят, и в венгерской кухне их хватает, но у литовцев этот корнеплод — просто настоящий фетиш. Варёная картошка даже вынесена отдельным блюдом! Причём в двух видах — с кожурой и без. Это при том, что общее количество блюд в меню не больше двадцати.

Я выбираю себе для завтрака говяжьи зразы, попросив добавить в них побольше перца, салатик (конечно, с варёной картошкой) и томатный сок. Твардовский, по моему настоянию, заказывает поллитровый стакан минералки — мне кажется, совсем без ничего он выглядит за столиком по-идиотски.

— Пойдём в кино, — предлагает Марчин, пока я ковыряю салат.

— А что показывают?

— «Мой жених — оборотень». Романтическая комедия.

— Чего только люди не находят романтичным.

— Ещё криминальная комедия идёт, «Сундук».

— «Сундук»?! — я пытаюсь представить себе сюжет картины с подобным названием. Без успеха.

— Да. И мелодрама. «Идеальный папа».

— Только не мелодрама.

— Тогда «Сундук» или «Мой жених — оборотень».

— Мне надо подумать. Выбор такой же соблазнительный, как между кукуляями и кибинаями.

Марчин смотрит на свой стакан с таким мученическим выражением лица, словно тот пришёл с крепкими ребятами стрясти с него долги.

— Мне кажется, нам всё-таки надо поговорить, — произносит он тихо. — Твоя замороженность — это ненормально. То есть, в твоей ситуации — нормально, но она рано или поздно обернётся взрывом, и он будет опасен в первую очередь для тебя. Тебе просто надо выговориться. Признать свои эмоции, вполне естественные в этом случае.

— Моя замороженность? Глупость какая.

— Ты бы себя слышала со стороны, как ты хотя бы рассказываешь о том, что было в кургане. Как будто это какая-то рутина. Никаких эмоций.

— Но это и есть рутина. Чем это отличается от того, чем я занималась раньше? Охота, засада, мертвецы в ящичках. Мародёрство. Это обычная «волчья» жизнь. Немного опасности, немного грязи, много скуки.

— Но ты не только во время рассказа вымороженная. А вообще, вся. Тебе правда надо выговориться.

— Я ушам своим не верю. Ты действительно жаждешь услышать, в каких позах, за сколько и с кем? Это похоже на извращение.

— Это нужно не мне. Это нужно тебе. Иначе ты раз за разом будешь этот кошмар переживать снова.

— Не было никакого кошмара, — от нахлынувшего вдруг бешенства я перехожу на шипение и даже наклоняюсь вперёд, будто перед прыжком на добычу. — Никакого кошмара. Ни капельки. Я закрывала глаза и представляла Ловаша Батори. Вот. И. Всё.

Твардовский поднимает глаза, и мне сразу хочется убить и его, и себя. Это невыносимо. Это невыносимо. Я сбегаю в туалет минут на двадцать. После того, как я возвращаюсь, Марчин больше не пытается изображать из себя психоаналитика. Он вообще не заговаривает со мной вплоть до окончания завтрака.