В ванной я залезаю под душ и скребу, скребу кожу вафельным полотенцем — за неимением мочалки — вымываю и выполаскиваю волосы с огромным количеством шампуня, не меньше десятка маленьких флакончиков из шкафчика. Вода с меня сначала льётся угольно-чёрная, потом она сереет, бледнеет и, наконец, становится похожей на самую обычную воду. Все водные процедуры проходят в некотором напряжении — конечно, шанс, что сюда придут снова, невелик, но… Высушив волосы феном и заплетя косу, я обнаруживаю, что одеться мне практически не во что: всё в жирной саже и воняет гарью. Даже бельё воняет, хотя, по счастью, не мажется. Я пробую оттереть сажу полотенцами и извожу весь найденный в шкафчике запас — полотенца становятся такими же чёрными и вонючими, какой всё равно осталась одежда. Приходится с отвращением влезать в то, что есть, и, наконец, выходить уже из номера.
В какой-то момент мне кажется, что я полная дура, и притом практически принесённая в жертву полная дура — в тускло освещённом ночниками коридоре стоит высокий молодой мужчина и внимательно смотрит прямо на меня. Я замираю, как застигнутая ящерица в надежде остаться незамеченной, и мысленно прикидываю, сколько у меня шансов его завалить и насколько волшебен добытый мною нож — вдруг, паче чаяния, он придаёт мне парочку сверхъестественных свойств и умений — но мужчина прижимает палец к губам и делает странные знаки глазами. Нервно оглядываясь, я тихонько подхожу к нему. Кажется, он литовец… и вроде бы даже похож на портье лицом. Сын, брат или племянник? Мужчина идёт к лестнице чёрного хода, постоянно знаками призывая следовать за ним. Развороченную дверь уже сняли и унесли, и пустой провал в тёмные застенки выглядит немного пугающе.
На площадке перед лестницей стоит чемодан. Большой такой чемодан из светлой кожи. Он мне сразу не нравится. Мужчина, продолжая хранить молчание, тихо кладёт его на бок, раскрывает и указывает пальцем внутрь. Я пожимаю плечами и пытаюсь помаванием рук изобразить фразу, что как-нибудь и без чемодана выберусь и спасусь, но литовец изображает ещё более сложную пантомиму, из которой я делаю вывод, что или королём Африки выбрали большого жёлтого крокодила, или снаружи ну очень уж много жрецов ждёт моего появления, не теряя светлой на то надежды. При этом всём мужчина напряжённо оглядывается на коридор, из чего нетрудно сделать вывод, что в моём номере всё же сидят посторонние. Очень хочется чертыхнуться, но я делаю вдох и выдох — и укладываюсь в чемодан в позе невообразимо неудобной. Меня закрывают и несут.
В чемодане есть вентиляция, но никаких других удобств, вроде рессор или иллюминаторов, в нём нет, и поэтому ещё с полчаса я страдаю равно от качки и безвестности.
Конь стоит там, где мы его привязали, а значит, Марчин ещё не поехал в Вылкавышки. Я глажу лошадиную морду и сую в неё пучок жёлтой росистой травы — но конь только головой мотает. Или он ест что-нибудь гораздо более сказочное, таинственное и страшное, или не ест вовсе — потому что, приглядевшись, я вижу, что трава вокруг него только немного притоптана, но не ощипана, и конских яблок не видно.
Я не знаю, отчего те люди помогли мне. У меня не было ни сил, ни настроения расспрашивать старика, в чей дом принесли «мой» чемодан. Я не знаю, почему старик спросил меня сначала, видимо, на литовском, а потом на польском, не из Вылкавышек ли я — и понятия не имею, что толкнуло меня ответить утвердительно. Может быть, уже слишком привыкла лгать, общаясь с Твардовским. Я не знаю, почему этот старик пытался уговорить меня остаться, а потом дал денег и чистую одежду почти по размеру: рубашку, шерстяные бриджи, тёплую куртку. Он отыскал для меня и детские резиновые сапожки, но они оказались на размер или два меньше нужного, и я ушла просто босиком. Сначала было чертовски холодно, но потом я набрала хорошую скорость, и ступни разогрелись. Теперь чертовски холодно снова. Если бы я могла, я бы забралась в седло, чтобы не касаться ногами стылой земли. Но забираться на лошадей я умею не лучше, чем спускаться с них, одновременно целуясь.
Я не знаю, что мне делать.
Поспать бы. Но даже этого я не могу.