Луна, луна, скройся! (СИ)

В детстве я поражала мать привычкой спать абсолютно неподвижно. С учётом того, что я часто делала это лёжа навзничь, скрестив руки на груди, то возникающие ассоциации заставляли её в те часы, когда я отсыпалась днём, подходить и трогать мою ступню, чтобы проверить, жива ли я ещё. Я прерывисто вздыхала или дёргала ногой, и мать успокаивалась. Удивительно, но тело при этом почти совсем не затекало. Увы, с набором годов и веса эту уникальную способность обходиться без неприятных ощущений после долгого и неподвижного лежания на спине я утратила. То есть, раньше-то это меня не мучило, потому что я просто поворачивалась в постели, но сейчас, даже ещё не открыв глаза, я сильно и остро почувствовала, что вся затекла. Помимо этого, у меня сильно болела голова вообще и затылок в частности. Я попыталась потрогать виски, но обнаружила, что у меня не расходятся руки — запястья закованы в наручники. Сердце Луны вернулось на прежнее место — или же на меня нацепили ошейник. Я, наконец, открываю глаза; от неяркого света тут же наворачиваются слёзы, и мне приходится усиленно хлопать ресницами, чтобы что-нибудь разглядеть.

Я лежу в узком ящике, вроде тех, в которых спят вампиры, только без крышки — я вижу его края. Под головой — почти плоская подушка, под спиной — жёсткий матрас. Сверху, не очень далеко — странный потолок. Слегка изогнутый… и, кажется, пластиковый. Лёжа больше ничего не видно, и я вожусь, сначала поворачиваясь на бок, а потом усаживаясь. С учётом того, что давление у меня сейчас — как среднегодовая температура в Норвегии, у меня уходит на это добрых пятнадцать-двадцать минут.

Вопрос с потолком разрешился. Я в трейлере. Кроме моего ящика, здесь стоит ещё один. В глазах плывёт, и я долго моргаю и щурюсь, прежде, чем понимаю, что в нём лежит Люция. На её запястьях — такие же наручники, как у меня. Одета она в одну длинную, до колен, рубаху на манер хоспитальной. Я, впрочем, тоже. Пепельные кучеряшки обрамляют скуластое лицо Люции пышным облаком; это странным образом делает её похожей на клоуна. Мои волосы уже распрямились и напоминают, скорее всего, копну сена. Мысль об этом ещё больше портит настроение. Есть у меня маленький бзик: с трудом выношу, когда на голове беспорядок. Тогда, кажется, и соображать труднее.

В нашем отсеке трейлера — довольно тесном — кроме ящиков, стоящих прямо на полу, только встроенный пластиковый комод. Дверные проходы в соседние отсеки закрывают глухие белые двери. Свет идёт из маленьких окошек под потолком. Кажется, день выдался хмурый. Оно и к лучшему — в солнечный я бы, наверное, ослепла, едва размежив веки. Ужасно режет глаза.

Трейлер стоит. Во всяком случае, я не чувствую движения и не слышу мягкого шума мотора.

Я прислушиваюсь к своему телу, опасаясь обнаружить ещё какие-нибудь повреждения в дополнение к сотрясению мозга. Несколько синяков на рёбрах и руках. Голод. Боль в позвоночнике из-за долгой неподвижности. И… что это за трусы на мне такие странные? Я собираю подол рубахи дрожащими руками и тяну образовавшиеся складки кверху, чтобы поглядеть на свои бёдра. Фу! Подгузники для взрослых. Надеюсь, я их ещё не использовала. А над ними — я поднимаю подол ещё выше и вытягиваю шею — какой-то странный пояс из кожи с гладкой серебряной пряжкой. Я-то думала, это резинка у трусов тугая. Как бы расстегнуть пряжку? — с закованными руками трудно при этом не отпустить подола!

Прервав мою задумчивость, дверь открывается. Я инстинктивно набрасываю ткань на колени и пытаюсь её разгладить. В отсек входит женщина лет сорока. Ухоженная, при макияже, она странно смотрится в спортивном костюме и клеёнчатом фартуке.

— А та не очнулась? — спрашивает она. Слова вроде бы галицийские, но произносит она их странно… польский акцент. Или, скорее, она просто заговорила на польском. На коротких фразах иногда не видно разницы.

До переезда в Галицию мы дома разговаривали только на польском. Польский — дома, немецкий — в садике и общественных местах, таково было правило, введённое матерью. Наверное, она и город при переезде выбирала такой, чтобы нам легко было перейти на местный язык.

Женщина наклоняется над Люцией. В какой-то момент мне кажется, что та резко схватит её за горло — это было бы вполне в духе Шерифович — но она действительно ещё не пришла в себя.

— Вы нас накачали наркотиками?

— Всего лишь снотворным. После удара по голове хорошо выспаться только полезно, так что можете нас благодарить, — по видимости, её забавляют собственные слова, потому что она хищно улыбается. — Что ты дрожишь? Тебе холодно?

— Мне нужен кофе.

— Тебе нельзя кофе.

— Тогда кола.

— Тебе нельзя кофеина. Тебя ударили по голове. Вот так — бам! Понимаешь? У тебя сотрясение мозга. Не получишь кофе, пока не поправишься. Голова-то болит? В туалет или кушать хочется? В штаны не навалила?

— Хочется.

— В туалет или кушать?

— Всё хочется.

— Ну, что тогда смотришь, вылезай. Вон та дверь — в сортир.

— Вы что, не понимаете? Я не могу вылезти без кофе! Я же «волчица»!

— Так! Это интересно. Объясняй.