Луна, луна, скройся! (СИ)

Батори не появляется — видимо, серьёзно занят своей Язмин — но звонит регулярно. Собственно, я уже привыкла, что никто, кроме него, и не звонит. Диск он мне передал, и вечерами я кружусь по гостиной, по два часа без перерыва, доводя себя до изнеможения. «Луна, луна» уже не скользит по коже, вызывая странный зуд и трепет — нет, она стесала меня до оголённых нервов и теперь проводит по ним своей тревожной мелодией, как наждачкой. Я начинаю дрожать с первыми же тактами, а однажды, обессилев, обнаруживаю, что сорвала горло. Видно, я не только танцевала, но и пела. Да, я вспоминаю — я определённо пела.

И каждую ночь я прыгаю с крыши на крышу. Упыри в домах поднимают головы, прислушиваясь к стуку моих шагов, смотрят в потолок, но не шевелятся. Я прыгаю и прыгаю, и добираюсь до леса, и уже почти готова долететь до башни, высокой серебряной башни, сверкающей в свете круглой и большой луны, но всегда просыпаюсь раньше. С ощущением полёта и предвкушения…

— Ты прямо убиваешься с этим гумлагерем, — хмурится Госька Якубович. Она тоже волонтёр, и на этой почве мы сдружились. — Самые тяжёлые задания берёшь, беготню всякую… Не выкладывайся уж настолько, нас тут много, всё потихоньку так и так двигается.

Ой, кто бы говорил!

— Нет, всё здорово. Я так сама хочу. Потом отдохну… На Пасху к родне поеду — зовут.

— Цыгане?

— Да, дядя Мишка из Куттенберга.

Моя мать всё-таки оформила гражданство семье сестры через родство, и я помогла им снять небольшой, но приличный апартман на краю города. С тех пор от них ни слуху, ни духу — то ли знаться не хотят, то ли навязываться, леший их разберёт. А вот кутнагорская родня меня внезапно вспомнила, и я живу предвкушением новых каникул. Что ни говори — а мне правда очень не хватает простой человеческой семьи, большой и дружной. Пусть даже только на праздники. Я уже прикидываю подарки Томеку, Рупе, Илонке, Патрине, тёте Марлене, дяде Мишке, благо с моим спартанским образом жизни деньги Густава тратятся медленно.

В лицее форма была совсем другая, чем в школе: матросская блуза, синяя с белым галстуком на каждый день и белая с красным по праздникам, с брюками или короткой плиссированной юбкой. Мать желала видеть меня в юбке, Пеко настаивал брюках, в результате заказывать решили то и другое. Обошлось это недёшево, но как же мне шёл этот костюмчик, в отличие от мешковатого халата с пуговицами на спине, в котором мы ходили в школе! Я, кажется, впервые почувствовала себя симпатичной. Странное это было ощущение — я больше привыкла к себе-жалкой.

По общему уровню подготовки я заметно отставала от соучениц, но никто меня не дразнил ни за это, ни за происхождение, ни за бедность. Лицей был от моего дома примерно в полутора или двух километрах; денег на проезд мне не давали, я просто вставала пораньше и шла пешком. Дорога пролегала преимущественно пустырями, то по краю болота за фабрикой, то по обочине шоссе, то вдоль овражка. Вдоль разбитых асфальтовых дорожек стеной росли высоченные, неухоженные кусты; прохожих было мало, и я словно шла — а чаще бежала — по огромному заколдованному лабиринту. Это было почти так же чудесно, как сидеть на крыше. Я, кажется, каждый раз надеялась, что всё-таки заблужусь, и однажды выйду в какое-то странное и чудесное место, а ещё лучше — так и буду бродить вечно, вечно…

Но, увы, всегда выходила к мосту через железную дорогу, а после него — почти в центр города, на бульвар, где возвышался памятник премьеру д’Эсте[13] и скромно и смирно стояло за узорной чугунной оградой здание лицея его имени, постройки тысяча девятьсот двенадцатого года, трёхэтажное, со странной, какой-то средневеково-монашеской планировкой, с тёмными деревянными панелями на стенах в кабинетах, с лекторскими подиумами, со старинными партами с откидывающимися крышками и углублениями для чернильницы и пера. Каким чудом сохранились эти реликты? Не знаю, но они сообщали процессу обучения нечто ирреальное, мистическое, и легко представлялось, как сидят за этими партами студенты в мантиях, внимая монаху, толкующему о началах философии или теософии, а доска за его спиной исписана греческими буквицами и алхимическими значками.

Но главным достоинством лицея была, конечно, Надзейка, моя закадычная подруга с лицом, словно скопированным с портретов гордых венгерских княжон времён зловещей Эржебеты Батори. Сама Надзейка, впрочем, по-венгерски не могла связать и дюжины слов, и фамилия у неё была обычная: Пшеславинская. В лицей она являлась в суровых ботинках, костюм у неё был потёрт, заштопан и даже заплатан — на локтях, при этом она отлично говорила и на немецком, и на французском, а мать её ходила в дорогущем меховом манто. Тёмные длинные волосы Надзейка носила распущенными. Два передних зуба у неё были криво обломаны. В школьной сумке лежали кастет и дорогой портсигар, а на шее болталась на шнурке бронзовая пентаграмма. Я думаю, никто не удивился, что мы с ней сошлись: Надзейку неодолимо тянуло к тёмной стороне жизни, а я в ней существовала (и даже более, чем я тогда знала и могла предположить).