Луна, луна, скройся!

— В лучших домах Вены не «чевокают», а говорят «простите?». Что же касается свойств, то вы отлично о них знаете, просто никогда не задумывались об их природе. Про давление я уже говорил, а вот ещё: любовь к ночному образу жизни, тонкое обоняние, повышенная чувствительность вкуса и осязания — отчего, кстати, боль вы чувствуете сильнее простых людей — и тут же противовесом умение частично отрешаться от боли одним усилием воли, отличное чувство своего тела, пластичность, выносливость, быстрое заживление ран и ушибов, повышенная чувствительность зрачков к свету, дающая возможность лучше видеть в темноте, быстрая реакция, умение частично контролировать процессы в организме силой воли, быстрый рост ногтей и волос, и, наконец, необходимость в поедании крови.

— Но это совершенно не та же самая необходимость! Мы питаемся как все люди, просто нам вампирская кровь нужна как лекарство, вроде инсулина для диабетиков, и всё.

— Вот и я говорю, наши свойства в вас искажены.

— Вы… вы… вы отвратительны. Я больна — по вашей вине, между прочим — а вы говорите мне мерзости. Ещё и за едой.

— Ну, простите. Ваше невежество меня провоцирует.

Я молча съедаю шкварки и кровь и допиваю кофе. Когда Батори берётся за поднос, я нахожу по-настоящему сильный аргумент:

— В отличие от вас, мы не убийцы. И это главное.

— Неужто? А как вы до сих пор добывали себе кровь? Честно покупали? Принимали в дар? Выменивали? — голос Батори впервые с нашей встречи в отеле свиданий резок.

— Я уничтожала убийц, мертвецов. Это кара, а не убийство!

— И что, вы каждого, как вы выражаетесь, мертвеца лично проверяли на виновность? Может быть, следствие проводили?

— Да идите лесом!

Упырь уносит посуду на кухню. Я слышу, как он её моет, потом проходит по коридору и хлопает входной дверью. В замке проворачивается ключ.

В кои-то веки было хорошее настроение. Взял да испортил.

Не помню, чтобы меня когда-либо прежде упрекали в невежестве. Даже в лицее, где ученики были почти все из более благополучных районов, чем наш. Возможно, я была несильна в физике и химии и не очень прилежна и аккуратна, но отлично понимала термины на латыни, которыми пестрели учебники, бегло — лучше одноклассников! — говорила на немецком, легко постигала французский, недурно разбиралась в литературе, биологии, искусствах и истории. Правда, знания мои были получены не систематично, а мозаично, буквальным образом из секретера. Никто и никогда не возбранял мне копаться в его книжных массивах, при условии, что я буду убирать всё обратно, и я охотно проводила раскопки и изыскания в этих золотоносных пластах. Чего там только не было! Книги и на немецком, и на польском и даже сборники сказок и детских стихов на венгерском, французском и цыганском. Классическая литература и современная научная фантастика, энциклопедические справочники и подшивки тематических журналов («Семья и здоровье», «Мир искусства», «Занимательная техника», «Юный скаут», «Малыши и малышки», «Мир естественных наук»), словари и кулинарные рецепты, географические атласы и песенники, научнопопулярные издания и перевод Библии на немецкий с историческими справками и комментариями. Читать я научилась рано, ещё в Кёнигсберге, и с удовольствием залезала сначала в большой, старинный, с резьбой на дверцах книжный шкаф, а потом, в Пшемысле, на полки секретера. Брат поощрял мой интерес к книгам, давая регулярно задания: найти, как называется на латыни морская корова, или сказать, кто разрушил Карфаген, или разузнать, чем короновали английские нищие своего короля. Тут надо было сначала сообразить, в какой книге может оказаться эта информация, потом выбрать одну или несколько подходящих и читать. Что-то Пеко рассказывал мне и сам. Он был очень силён в истории и умел поведать о событиях давно ушедших дней живо и увлекательно, постоянно вставляя в рассказ любимое выражение:

— И вот представь…

Представлять предполагалось то бородатых греков в хитонах, дискутирующих на темы философские и политические, то решительную, вдохновенную девушку в рыцарских латах, ведущую свой народ на освобождение Франции, то горделивых царей-инков, в огромных уборах из цветных перьев, с носами, увеличенными инъекциями парафина. Брат любил в описании исторических эпох прежде всего зримость.