Луна над рекой Сицзян

Когда он возвратился в деревню, глаза его были красными, а голос — хриплым. Очевидно, он снова плакал на собрании. Это заставило Чанкэ ещё больше устыдиться. Страх вернулся. Минеи созвал народ перед гончарней, чтобы сделать объявление. К счастью, он пока не разоблачил реакционных слов Чанкэ, как и не объявил о начале новой мировой войны. Вместо этого он сообщил, что во время революции Вождь бывал в их деревне, поэтому в день похорон всем нужно будет «воспеть его память», для чего начальство пришлёт людей «осветить телевидением». Чанкэ знал, что вместо «воспеть» следовало бы сказать «почтить», а вместо «осветить телевидением» — просто «с телевидения», но не посмел поправить секретаря.

Минси добавил, что сельчане должны будут хорошенько выплакаться в день похорон, так сказать, с чувством. Жена Бэньшаня была лучшей плакальщицей, но, к сожалению, живот имела такой большой, что он в телевизор не уместился бы, поэтому решили обойтись без неё. Ответственными за мероприятие назначили жён Чанглана, Дэху и Санти. Все они родились в крайней нищете, во времена марионеточного правительства[36] не могли себе позволить даже ватных штанов и знать не знали, как выглядят бумажные деньги. Кому как не им было уметь плакать!

Чанкэ уставился на тёмное дуло секретарского ружья, сердце бешено забилось в ожидании, когда тот упомянет его утреннюю оплошность.

— На этом всё, — объявил Минси, даже не взглянув на него. — И верните на место кирпичи! — Он знал, что селяне частенько таскали домой кирпичи из гончарни.

Это было немного странно. Минси решил дождаться, пока Чанкэ закончит писать траурные полотнища, и только потом разобраться с ним или всё-таки не расслышал его оговорку?

— Я же просил не трогать кирпичи! — гаркнул Минси.

Чанкэ опустил голову и действительно увидел кирпич у себя в руках. Мамочки! Он никогда не осмеливался украсть и травинку с поля. Вот только сейчас чем больше он противился чему-либо, тем с большей вероятностью это делал. Кажется, его мозг совершенно расплавился от напряжения. Чанкэ поспешно вернул кирпич на место, перевёл дух, моргнул и, убедившись, что в руках ничего нет, тихо ушёл.

Люди в деревне жили низкорослые, один только Чанкэ уродился таким высоким, что о тратах на пошив одежды лучше и не вспоминать. В толпе людей он всегда был на голову выше других, ветер холодил его затылок, неся с собой необъяснимое чувство опасности. Он знал, что в день гражданской панихиды, как бы он ни сутулился и ни склонял голову, его всё равно будет видно другим. А что если в самый ответственный момент его проклятые глаза так и не сумеют выдавить ни слезинки, как тогда быть? Неужели ему жизнь не дорога? Телевидение — это ведь вам не шутки, если заснимут — пиши пропало. Допустим, Минси ничего не заметит, но уездная полиция может и проверить. «Так-так, все плачут, а вы, товарищ, почему рыдать не изволите? Неужели мысли у вас какие дурные в голове? Когда жена рожала, так вы небось все глаза выплакали? Выплакали. Племянник утонул на лесосплаве, вы плакали? Плакали. Ах-ха! Ну, теперь-то всё с вами понятно».

Чанкэ и правда почувствовал себя самым последним реакционером.

Во рту пересохло. Казалось, эта сухость сковала всё его существо от пальцев ног до макушки, испарила всю кровь, выжгла внутренние органы и даже глаза. Моргать было особенно невыносимо, веки стали что наждачная бумага. Горло сделалось сухим настолько, что грозило пойти трещинами. До сих пор подобное ощущение всепроникающей сухости Чанкэ испытал один-единственный раз — когда узнал, что его уволили. Итак, ему конец. Он не сможет зареветь. К тому же Минси не мог не расслышать его оговорку, как и те две женщины с бельём. Он пропал.

Конечно, он прожил достаточно долго. Видать, добрых дел в прошлой жизни не совершал и в этой умрёт как собака. Если он не заплачет, то наверняка будет посажен в тюрьму или даже расстрелян. Жаль будет жену и ребятишек. Самого маленького совсем недавно отняли от груди. У малыша длинный нос, совсем как у него, он всё время глядит по сторонам и лепечет что-то. Если он не найдёт в себе сил что-нибудь предпринять, его ребёнок… С такими мыслями Чанкэ пришёл па панихиду, нашёл глазами тонкий стан своей жены, засмотрелся на родинку у неё на шее. Малыш, сидевший в корзинке на её спине, узнал отца и запрыгал.

Солнце нещадно палило. Люди чувствовали на себе его жар. Оводы тревожно кружили в воздухе. Перед выходом из дома Чанкэ вылил воду из чана, выгреб золу из печи, вернул соседям взятые взаймы керосин и сладкий картофель — одним словом, завершил все начатые дела. Он прогнал овода с макушки сына и, представив, что делает это в последний раз, в отчаянии коснулся кожи малыша. На душе стало горько. А сынишка, похоже, ничего не имел против насекомых, он засунул палец в открытый рот, пустил слюни и улыбнулся отцу.