Луна над Сохо

Вспышка, кирпичная пыль в воздухе, звенящая тишина. Я вспомнил: «Парижское кафе» было разрушено во время лондонских бомбежек. Погибли почти все музыканты, находившиеся здесь, в том числе легендарный Кен Джонсон. Наверное, поэтому я и почувствовал тишину. Жизнерадостный мерзавец Полидори упоминал в своей книге, что рядом с общим чумным могильником, который он исследовал, ощущалась «бездна одиночества».

— Вы обещали мне танец, — напомнила Симона.

Вообще-то я ничего не обещал, но тем не менее обнял ее, а она прижалась ко мне теснее. И принялась мурлыкать себе под нос, и мы бездумно топтались на одном месте. Я никак не мог разобрать мелодию. Рука Симоны крепче обвила мне талию, и это здорово заводило.

— Смелее, — мурлыкнула Симона.

Я начал потихоньку тереться об нее. Внезапно вспомнилась Брикстонская академия и Лиза Паскаль, которая жила в «Стоквелл-Парк-эстейт» и всерьез вознамерилась стать моей первой женщиной. Но кончилось все тем, что ее вывернуло наизнанку на тротуаре Астория-парк, а я уснул мертвым сном на диване в гостиной ее родителей.

И тут я услышал. Вступление Джонни Грина, но в свинговой аранжировке, а потом голос, словно бы издалека. Он пел: «Мне так грустно и одиноко… Я тоскую лишь о тебе».

Симона была небольшого роста и поэтому со всеми удобствами прижалась щекой к моей груди — и только тогда я понял, что напеваю себе под нос, а она мне подпевает. Аромат ее духов мешался с вестигиями — с запахом пыли, с тишиной, а слова я песни знал хорошо и мог петь четко. «Как же ты не понял, любимый: я душой и телом твоя».

Симона встрепенулась. Потом обняла меня за шею и, притянув мою голову к себе, прошептала на ухо:

— Отвези меня домой.

Мы практически пулей вылетели из машины, едва доехав до Бервик-стрит. Симона открыла дверь подъезда заранее приготовленными ключами. За дверью обнаружилась крутая узкая лестница, покрытая грязным ковролином. На потолке висела лампочка в сорок ватт, а автоматический выключатель наверняка был из тех, что всегда выключаются раньше, чем успеешь подняться. Я шел вслед за Симоной по третьему пролету лестницы, огибающей некую странную конструкцию, сооруженную, наверное, еще в пятидесятые, когда здесь жили французские горничные. Лестница действительно была очень крутая, и я уже запыхался. Однако покачивающиеся бедра Симоны манили меня за собой. Последний пролет, и мы выбрались на крышу. Я краем глаза успел заметить кованый парапет, густо разросшиеся цветы в горшочках, небольшой столик под бело-голубым солнечным зонтиком. А потом мы принялись яростно целоваться, и она крепко ухватила меня за ягодицы, прижимая к себе. И мы упали на матрас.

Если говорить начистоту, невозможно стянуть с себя узкие джинсы, сохраняя достойный вид. Особенно если рядом прекрасная женщина, которая одной рукой обнимает вас за талию, а другую запустила вам в трусы. В итоге все равно будете бешено дрыгать ногами, стремясь скинуть наконец проклятые штаны. Я, будучи джентльменом, помог Симоне освободиться от леггинсов. А вот вся остальная одежда могла и подождать: Симона не была настроена на долгую прелюдию. Она толкнула меня на пол, оседлала и нанизалась на меня до самого основания. Мы предавались страсти с великим энтузиазмом и довольно долго, но в какой-то момент я открыл глаза. Убывающая луна словно выглядывала из-за плеча Симоны, я держал ее за талию, а она так и скакала на мне. Потом запрокинула голову, вскрикнула, и мы кончили одновременно.

Симона без сил улеглась на меня сверху, зарывшись лицом мне в плечо. Ее кожа была горячая и липкая от пота.

— Трахни меня, — сказал я.

— Что, опять? — улыбнулась она. — А ты ненасытный!

Я тут же завелся снова, ибо ничто так не воодушевляет мужчину, как лесть. Да, мы до такой степени легковерны, когда речь заходит о сексе. Было холодно, и я, переворачивая Симону на спину, начинал уже дрожать. Она раскинула руки, призывая меня в объятья, но я вместо этого начал целовать ее, спускаясь губами от груди к животу, до пупка. Она обхватила руками мою голову, пытаясь направить ниже, но я вывернулся. Чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей — таков мой девиз. Но в конце концов я прижался губами туда, куда она хотела, — и не поднимал головы до тех пор, пока она не задрала ноги вертикально и не распрямила колени. А потом я проделал свой скользкий путь обратно к ее губам. И снова вошел в нее. Лодыжки Симоны скрестились у меня на спине, руки, будто змеи, обвили меня за плечи, и способность мыслить ясно покинула меня на довольно долгое время.

Наши тела со влажным звуком разъединились, и какое-то время мы лежали, остывая, и вдыхали ночную прохладу. Потом Симона поцеловала меня долгим, жадным поцелуем и поднялась с матраса.

— Сейчас вернусь, — сказала она.