Луна над Сохо

— Тогда добро пожаловать в кабинет, — сказал он, — доктор Джаз готов дать вам любую консультацию.

Если гостиная принадлежала маме и ее многочисленной родне, то спальня была территорией отца — и его коллекции пластинок. Семейное предание гласило, что стены здесь вообще-то светло-коричневые, но их никто не видел: их полностью закрывали папины полки — деревянные, со стальной окантовкой. На полках хранились виниловые пластинки, составленные аккуратными пачками вертикально, чтобы не попадали прямые солнечные лучи. Когда я съехал с этой квартиры, старый мамин шкаф-развалюха тут же переместился в мою комнату, как и большая часть ее обуви. И теперь в комнате родителей остались только огромная кровать, немаленький синтезатор и папина стереосистема.

Я сообщил папе, что именно меня интересует, и мы принялись доставать пластинки с полок. Начали, как я и предполагал, с Коулмена Хокинса и его знаменитой записи тридцать восьмого года на студии «Синяя птица». Только зря время потратили: Хокинс толком не воспроизвел оригинальную мелодию. Но я высказал эту мысль только после того, как отец дослушал песню до конца.

— Пап, там была традиционная аранжировка. В той песне, которую я слышал. Классическая мелодия и все такое прочее.

Папа хмыкнул и полез в коробку с пластинками в семьдесят восемь оборотов. Через некоторое время он извлек оттуда коричневый картонный конверт, с трех сторон проклеенный скотчем. Там находилась шеллаковая пластинка с черно-золотым логотипом фирмы «Виктор» — запись трио Бенни Гудмена. У папы проигрыватель фирмы «Гаррард», и на нем можно слушать пластинки в семьдесят восемь оборотов, только надо сменить головку звукоснимателя. Я осторожно снял «ортофон» и пошел искать «стентон». Он обнаружился на своем обычном месте — на полке, прямо за стереосистемой, — и лежал иглой вверх для пущей ее сохранности. Пока я возился с проигрывателем, папа извлек из конверта пластинку и со счастливой улыбкой принялся ее рассматривать. Потом протянул мне. Пластинка оказалась неожиданно тяжелая, гораздо тяжелее обычных виниловых на семьдесят восемь оборотов — думаю, те, кто вырос на компакт-дисках, ее и поднять бы не смогли. Я аккуратно взял ее между ладоней и поставил в проигрыватель.

Игла вошла в бороздку, послышалось шипение и треск — и сквозь них кларнетное вступление Гудмена. Потом соло Тедди Уилсона на клавишах, потом снова кларнет Бенни. Партия Крупы на ударных была здесь, к счастью, весьма скромной. Эта аранжировка уже гораздо больше походила на мелодию, которую играл бедняга Уилкинсон.

— Нет, мне нужна более поздняя запись, — сказал я.

— Сколько хочешь, — ответил папа. — Эта-то была сделана всего лет через пять после того, как написали саму песню.

Мы поставили еще пару таких же пластинок, в том числе и Билли Холидей. Эту мы слушали достаточно долго, потому что творчество леди Дей — одна из немногих вещей, в отношении которых наши с папой вкусы совпадают. Печальная, медленная — эта запись и помогла мне понять, чего не хватает в услышанных вариантах той мелодии.

— Там был затактовый ритм, — сказал я. — Музыкантов было больше, и она была более свинговая.

— Свинговая? — переспросил папа. — Это же «Body and Soul», она в жизни не была свинговой.

— Да ладно, — сказал я, — кто-нибудь наверняка делал такую аранжировку, хотя бы и специально для белых.

— Прикуси язык, такими вещами не шутят, — ухмыльнулся папа. — Но, знаешь, кажется, я понял, что нам нужно.

С этими словами он сунул руку в карман и достал прямоугольный предмет из стекла и пластика.

— Ты купил айфон, — заметил я.

— Айпод, если быть точным, — отозвался родитель. — У него неплохие динамики.

И это сказал человек, пользовавшийся усилителем «Квад», произведенным полвека назад, потому что он не транзисторный, а ламповый! Протянув мне наушники, папа провел пальцем по экрану айпода так уверенно, словно всю жизнь пользовался сенсорными гаджетами.

— Послушай-ка эту, — сказал он.

Это была она. Оцифрованная, конечно, однако все помехи и шумы, способные порадовать сердце любителя старых записей, полностью сохранились. Четкая оригинальная мелодия «Body and Soul» — и при этом достаточно свинговый ритм, чтобы под нее можно было танцевать. Если я не ее слышал тогда, возле тела саксофониста, то уж наверняка ее исполняла его группа.

— Кто это? — спросил я.

— Кен Джонсон, — ответил папа, — Змеиные Кольца[11] собственной персоной. Это запись с пластинки «Blitzkrieg Babies and Bands», очень неплохо оцифрованная. В описании указано, что на трубе играет Болтун Хатчинсон. Но совершенно очевидно, что это Дейв Уилкинс — стиль совсем другой.

— Когда была сделана эта запись?

— Пластинку записали в тридцать девятом в студии «Декка» в Хемпстеде, — сказал папа, устремив на меня заинтересованный взгляд. — А это ты что же, ведешь расследование? В прошлый свой приезд ты ни о чем подобном даже не заикался.

На эту удочку меня не поймаешь.

— А с чего ты вдруг сел за клавиши? — сменил я тему.

— Хочу вернуться на сцену, — ответил родитель, — и стать новым Оскаром Питерсоном.[12]

— Серьезно?