Луна над Сохо

— О джазе, разумеется. Музыкальные обозрения, репортажи с лондонских выступлений, сплетни, слухи — большинство моих статей печатаются за рубежом. В основном в Японии: япошки понимают толк в джазе, этого у них не отнять.

Она пояснила, что сильно подозревает, что в Токио есть какое-то издательство-посредник, которое переводит ее статьи на японский, причем при переводе ее имя как-то незаметно теряется.

Мы дошли до угла.

— Я пока тут рядом живу, на Бервик-стрит, — сказала она.

— С сестрами, — дополнил я.

— Вы запомнили? — удивилась она. — Хотя конечно, вы же полицейский. Вас, несомненно, учат все запоминать. Так что если я скажу вам свой адрес, вы наверняка запомните и его.

Она назвала адрес, и я сделал вид — снова — что заучиваю его наизусть.

— Au revoir, — сказала Симона, — до новых встреч.

И она зацокала прочь на своих высоких каблуках, плавно покачивая бедрами вправо-влево. Я глядел ей вслед.

Лесли меня убьет, это точно.

В старые добрые времена папаша с приятелями любили околачиваться на Арчер-стрит — именно там располагался Союз музыкантов — в надежде получить работу. Когда я об этом думал, то всегда представлял себе, как несчастные музыканты сидят на тротуаре небольшими кучками. Потом увидел как-то раз фото: улицу буквально наводняли люди в круглых шляпах с загнутыми полями и костюмах фирмы «Бертон». Инструменты они держали в руках, прямо как мафиози, поигрывающие оружием от безделья. Толпа была очень велика, конкуренция за рабочее место — тоже, и папа рассказывал, что у каждой группы был свой тайный язык жестов, с помощью которого они общались в этом столпотворении. Скользящий кулак обозначал тромбон, раскрытая ладонь тыльной стороной вверх — барабан, перебирающие по воздуху пальцы — кларнет или трубу. Таким образом, можно было остаться друзьями с коллегами-музыкантами, даже если вы увели у них из-под носа работу, первыми успев подписаться на выступление в «Савое» или «Парижском кафе». Папа говорил, в те времена можно было пройтись по Арчер-стрит и набрать два полноценных оркестра и немаленький джаз-бэнд, при этом народу еще хватило бы на пару квартетов и вдобавок наверняка остался бы кто-то один, кто согласился бы сесть за рояль в ресторане сети «Лайонс-Корнер-Хаус».

В наше время музыканты пишут друг другу СМС, договариваются о выступлениях во Всемирной сети. А Союз музыкантов переехал за реку, на Клэпэм-роуд. Было воскресенье, но, памятуя о том, что музыка, как и преступность, никогда не спит, я туда позвонил. Дежурный администратор, когда понял, что у полиции к ним есть вопросы, дал мне номер мобильного телефона Тисты Гош, менеджера по общественным вопросам отдела джаза. Я набрал его и оставил голосовое сообщение: назвал свое имя и звание и дал понять, что вопрос у меня срочный, — не уточняя, впрочем, каков его предмет. Никогда не оставляй записей того, что не хочешь потом увидеть или услышать на «YouTube», — таков мой девиз.

Мисс Гош перезвонила, когда я садился в машину. У нее был типичнейший неестественно-четкий выговор представителя среднего класса, развивающийся только у тех, кто с пеленок учит английский язык как иностранный. Она спросила, что меня интересует, и я ответил, что хотел бы поговорить о внезапной гибели нескольких членов Союза.

— Обязательно сегодня? — спросила она. В трубке слышалась музыка — какая-то группа на заднем плане играла «Red Clay».

Я пообещал, что постараюсь по возможности сократить допрос. Люблю я использовать это слово — «допрос», — ибо общество видит в нем первую ступеньку судебной лестницы, начинающейся с «оказания содействия службам правопорядка» и приводящей к королевскому правосудию и уютной маленькой камере, населенной потным упитанным джентльменом, который упорно именует тебя «Сьюзан».

Я спросил мисс Гош, где она сейчас.

— В «Хабе» в Риджент-парке, — ответила она, — здесь проходит джазовый опен-эйр.

Афиша, которую я позже увидел на воротах Риджент-парка, гласила вообще-то, что это был ни много ни мало «ПОСЛЕДНИЙ ШАНС ДЛЯ ДЖАЗА НА ОПЕН-ЭЙРЕ». Спонсором значилась компания, ранее известная как «Кэдбери-Швеппс».

Пять столетий назад печально знаменитый своей изворотливостью Генрих Восьмой нашел изящный способ устранить собственный финансовый кризис и одновременно решить проблему религиозного толка. Он распустил монастырские общины и присвоил все земли, им принадлежавшие. С тех пор этими землями безраздельно владела корона во исполнение принципа всех богачей: «Никогда не расставайся с собственностью без крайней нужды». Триста лет спустя принц-регент нанял самого Джона Нэша,[19] чтобы тот построил ему здесь дворец с изысканными террасами, который можно сдавать, нивелируя тем самым героические попытки его, принца, упиться до полного разорения. Дворец так и не построили, но террасы и попойки живы и поныне — как и парк, который именуется в честь титула принца-регента.