Луна с правой стороны

Я остановил сердце и кошкой рванулся к широким лапам ветлы, схватился одною рукою за лапу ветлы и повис было на ней, но воздухом коляски, вырвавшейся из-под меня с ураганной быстротой, подбросило заднюю часть моего тела в сторону, и я, под дикий хохот чёрта и крик кучера, со страшным треском повалился на землю.

— Ну? — спросил кто-то из слушателей. Андрей замолчал, обвёл мутными глазами слушателей, пожевал губами, а потом дико заорал:

— Это верно! Верно! Что вы на меня уставились? — И тут же затих, пожевал ещё раз сухими губами и скучно выплюнул:

— Все трое удавились.

— Удавились?

А Андрей всё так же спокойно и скучно:

— Чёрт на них разъезжает.

В это время дверь снова открылась, и в пивную вошли несколько новых посетителей. Хозяин пивной изменил положение тучного тела, переступил с ноги на ногу и прошелестел за буфет.

Пётр заметался от стола к столу.

Гости застучали бутылками и стаканами.

Андрей молчал. Он, как и во время рассказа, всё смотрел на Евгения, быстро работал пальцами, и его пальцы стучали друг о друга, как костяшки, и шелестели серой кожей.

На стене от пальца прыгала тень.

Евгений находился в каком-то тумане. Евгений вытер вспотевшее лицо, тревожно взглянул на замолкшего Андрея и устало попросил:

— Дайте парочку!

III

Густые сумерки вечера затянули пивную и гостей. В серой мгле вспыхивали глаза, возбуждённо встречались друг с другом. Хозяин пивной повернул выключатель, и серебряный свет наполнил помещение. Люди стали обыкновенными и скучными.

Кто-то из посетителей жаловался на свою судьбу и плакал:

— Эх, Ванько, разве это жисть? Не смотрел бы на неё!

А ему в утешение басил другой:

— Полно, Гришуха, ну, чем плоха наша жисть, а? Это, брат, того… А мне хорошо, можно сказать, само пиво в рот течёт… — и, тряхнув копной рыжих волос, посмотрел на товарища влажными от слёз глазами и сокрушенно добавил:

— Я, брат, жисть люблю, ей-богу, люблю… Она, брат жисть-то, один раз нам всего даётся, а потому пользуй её, сколь хошь…

— Оно конечно, — ответил Гришуха, — жисть — хорошая штука, но она иногда душит тебя, во! Даже прямо невмоготу…

— Оно так, — согласился Ванюха и обратился к хозяину…

— Хозяин, а хозяин?

— Что прикажете? — спросил хозяин и поднял бледно-зелёные глазки.

— Скучно. Заведи-ка музыку… Вяльцеву…

— Вяльцеву… Уж больно баба жалостливая, — сказал Гришуха.

Хозяин завёл граммофон. Граммофон зашипел, захрипел, а потом жалобно запел:

Очи карие, большие…

И медленно завертелись по залу кольцами звуки песни; опустились, поникли головы гостей; приятно затосковали сердца; а думы поплыли, помчались в далекое будущее, — это у молодых. А у пожилых, у которых впереди — ничего, думы поворачивали назад, в недавнее прошлое, и там бережно перебирали всё пережитое, внимательно осматривали его, перетряхивали, не пригодятся ли? А граммофон пел:

Куда вы скрылись, удалились,
На век заста-авили страдать…

И песнь была тосклива и длинна, а жизнь была ещё длинней и тоскливей. А в этой жизни, за стенами пивной, цвела на окнах серо-зелёная и терпкая на вкус герань; трепыхались на окнах дешевые кисейные занавески: сидя перед этими занавесками, жены занимались сплетнями, судили о соседях, а их взрослые дети под звуки роялей и пианино напевали романсы:

Ваши пальцы пахнут ладаном,
На ресницах спит печаль,
Ничего теперь не надо нам,
Никого теперь не жаль.

Так и сейчас в пивной, перед глазами гостей, с песней «Очи карие, большие» плавала, кружилась, куда-то текла современная обывательская жизнь, трудная и непонятная, оторвавшаяся от домашнего быта, развёртывалась, бросалась в глаза перед бутылками пива серо-зелёными цветами плесени. От этой жизни было жутко так, что падало и замирало сердце. И было чего-то жаль. Было жаль какую-то птицу, которая побыла в руках, пощебетала какие-то особенные песни, показала на один миг свои огненные перья и улетела. Да была ли в руках такая птица? Уверяют, что была. И вот об этой самой птице, под песню «жалостливой бабы» за бутылками пива тоскует уездная молодёжь. Под эту же самую песню за бутылками пива тоскуют и пожилые. Правда, пожилые тоскуют не о дивной птице, которая побыла и улетела, а о том, что у них ничего нет реального, ничего нет ощутительного под ногами; они тоскуют оттого, что старое ушло, а молодое не пришло, а если и пришло, то не для них…

— Да, — протянул тоскливо Евгений и поднял стакан с пивом.

— Выпьем.

Андрей вздрогнул, улыбнулся уголками тонких губ. Но из этого ничего не вышло — на губах Андрея была какая-то зелень вместо улыбки, и он тоскливо сказал:

— Выпьем.

— Противная музыка, — сказал Евгений, — всё нутро выворачивает и смазывает гнилью.

— Только смазывает, а у меня давно смазано, — сказал Андрей.

— Неужели ты веришь во всю эту чепуху, что ты рассказал? — спросил Евгений.

— Я?

— Да.

— Не знаю, — ответил Андрей и вытянул шею, задёргал плечами и заиграл пальцами. — Я только знаю одно, что и я держал в руках птицу…

— Птицу?