Луна звенит (Рассказы)

Лошадь не видела хозяина, не видела неба и мхов, которые подступали к ушам, — она видела искрящееся сияние перед глазами и слышала непроходящий гул, с которым это сияние разгоралось перед глазами… Она опять хотела пробиться сквозь это сияние, сквозь этот гул, пробиться к тем теплым и тихим запахам старого сарая, к тем ожиданиям сытного житья, когда можно будет ходить по траве, не опасаясь удара, и ей показалось, что она вдруг продралась с болью и воплем сквозь это искрящееся месиво света на волю и что идет по траве, а вокруг кружатся на ветру белые цветы…

Ей стало легко. И она не услышала выстрела, которым прикончил ее Коньков, не услышала волчьего какого-то подвывания.

СЕРЬЁЗА

Мы сидели на берегу омутистой речки, на вытоптанной, теплой траве и, согреваясь после купания, молча курили. На берегу было шумно, смеялись девушки, выходили в брызгах, лоснящиеся и усталые, из студеной воды и ложились на землю. У них были розовые ладони. И здесь, на затоптанном берегу возле омута, не было среди них несчастливых.

И мне всегда чудилось, будто старик, поглядывая на них, вспоминал свою юность, думая о необратимости времени, о конце, и оттого, наверно, никогда не улыбался здесь, на берегу. Однажды я у него спросил:

— А о чем, интересно, вы думаете?

Это был странный вопрос. Старик долго молчал, словно не расслышал, а потом, поднимаясь, сказал:

— Поживешь с мое — узнаешь… Пошли. Мне хочется, чтобы ты все-таки научился прыгать в реку. Здесь же топкое дно! Надо впрыгивать. Вот смотри, как я буду это делать.

Я смотрел на седую его грудь, на коричневые связки сильных еще мышц, на пружинистые ноги и мучительно переживал свой неловкий вопрос, праздное свое любопытство. Мне хотелось быть рядом с ним, хотелось разделять хотя бы молчаливую его мудрость и, конечно, не задавать больше странных вопросов. Он шел от меня к обрывчику, и трудно было представить, что человеку этому так много лет, что у него усталые глаза и порубанные морщинами щеки… И все-таки это шел старик. Шел на чуть согнутых в коленях, жилистых ногах, с одеревенелой, застывшей поясницей, с длинными от сутулости, тяжелыми руками. У стариков всегда тяжелые руки — у тех, которые трудились всю жизнь. Этот тоже, наверно, работал руками. Мне хотелось быть мудрым, как он, и, когда он вернулся из воды и, отдышавшись, попросил достать из его брюк сигарету, я сказал ему, думая, что он помнит о моем вопросе:

— Мне, конечно, не дожить до ваших лет… Потому я и спросил.

С усталостью и с презрительным скрипом в голосе он протянул, отмахиваясь:

— А-а-а… Мне тоже в тридцать лет казалось, что жизнь коротка и скоро смерть. Пройдет. Это от жажды жизни. Потому что хочется жить, а кажется, что тридцать — это вечность. Это быстро проходит. Жизнь бесконечна, а смерть всего лишь мгновение. Чего о ней думать!

Потом, помолчав, он сказал:

— Надо только быть готовым к ней. Допустим, завтра тебе уезжать на край света из родного дома, так ты уложи с вечера вещицы и… Главное — уложить свои вещицы… Вот такие-то дела. И когда все готово, все уложено, все сделано, сказано, проверено, тогда думать можно о чем угодно, только не об этом.

— И все-таки люди всегда забывают на прощание сказать что-то главное.

— Ну, так это понятно. Потому что главное… Слово такое, если прислушаться. Главное… Голова! Потому что главное делали ни я, ни ты, а все мы, все люди. Одному тебе не под силу сказать это главное. Это слишком много. А потом, чудак, главное не говорится — главное делается. Это большая разница.

Мы жили с ним в подмосковном доме отдыха, в комнате на втором этаже деревянного дома. Кормили нас скверно, и мы часто подзывали к своему столику шеф-повара, тыкали алюминиевыми вилками в свиные отбивные, обвалянные в сухарях, возмущались, спрашивали язвительно: что, мол, это — жареные сухари или жареное свиное сало? Нам приносили другие отбивные, которые мало чем отличались от прежних, и мы, голодные, поедали их, сдабривая горчицей, благо горчица здесь стояла на столиках в больших стеклянных банках. Потом нам надоело, и мы стали есть все, что нам приносили, вспоминая всякий раз вкусную какую-то еду, которую мы когда-то, где-то едали; шашлыки по-карски, жареных цыплят с чесноковым соусом, холодную водку, и старик уверял, что водку лучше всего закусывать маслинами. Мы часто говорили с ним о водке, но пить не приходилось, да и не хотелось.