Луна звенит

— Ну, как-как?! — говорила мама в слезах и с улыбкой. — Поругались по пустяку, а он напихал в чемодан вещицы, хлопнул дверью и ушел…

— Как в кино, — говорил дядя Петя хмуро и успокаивал свою младшую сестру, о красоте ее вспоминал, о молодости, о сложной жизни. — Не так уж и страшна твоя беда, сестричка, как тебе кажется. Сашка уже большой у тебя, сама ты умница, красота твоя в самом, что называется, соку… А Васька твой — очкарик. Мне даже обидно было. Честно! Когда ты замуж шла за такого хиляка. Да я ж его одним пальцем, как гниду, задавлю! За твою слезу…

А мама от слов этих плакала еще пуще, потому что обидно ей было слышать такие слова о человеке, с которым прожила восемь лет, — обидно, конечно.

А у Саши дрожал подбородок, мутилось в глазах. Он побаивался этого белозубого губастого дядю Петю, не умеющего разговаривать нормально, как все люди, и кричащего на весь дом.

«Отец бы тоже, конечно, — думал он, — мог бы трахнуть дяде Пете… за такие слова… Он бы, конечно, не стерпел таких слов, будь он хорошим человеком…»

Жизнь ему казалась ужасной после дядькиных слов, после всего, что случилось, и порой ему вдруг хотелось крепко-крепко уснуть, а потом проснуться и опять увидеть все по-прежнему, чтобы папа собирался на работу, чистил ботинки, читал газету, целовал на прощание маму и его, а вечером спрашивал про отметки, про школу… Но это теперь только снилось ему иногда, а просыпаясь, он с тревогой понимал, что ничего не изменилось в его новой жизни и что нет теперь отца.

— Ты не целуй меня, — сказал он однажды матери. — Не целуй! Я не люблю тебя, потому что ты не могла уж…

— Что не могла? — спросила мать, бледнея. — Что я не могла? Ну, договаривай, паршивец!

И он в отчаянии выкрикнул:

— Папу уговорить!

Она его сильно ударила по щеке, а он думал потом, когда мать не разговаривала с ним и ходила с заплаканными глазами, что так ему и надо было за такие слова, что мама еще пожалела его, ударив всего один раз.

Они помирились, конечно. Мама сказала, что он ничего-ничего не понимает в жизни.

— Ты слишком еще маленький, чтоб судить о жизни…

Но Саша, хотя и не возразил тогда матери, знал, что это совсем не так, потому что о такой жизни, какая началась у них с матерью, и дурак может судить: оба они были виноваты — и мать и отец. Но отец — мужчина, и ему нельзя прощать, а мама слабая — ее нужно теперь жалеть. Так он рассудил тогда и не мог себе простить упрека и той злости, которая вырвалась невольно в ответ на материнскую ласку.

И теперь, в это праздничное майское утро, он презрительно поглядывал на младшего брата, на Генку, который действительно ничего еще не понимал в жизни.

А тот суетился возле гостя, понравиться очень хотел: то тащил трехколесный свой велосипед и шибко катил на нем по песчаной дорожке возле дома, то разгонял озабоченных кур, то котенка мучил. Рот его был слюняв от удовольствия, и Саше было противно смотреть на этот эмалированный розовый рот и вообще на этого незнакомого, неряшливого и глупого еще брата.

Саша был старше на пять лет. Слышал он вчера вечером, как дядя Петя, Генкин отец, смеялся над сыном, отвлекая всех от бед, и как все смеялись.

— Генк, — спросил он тоже и теперь, вспоминая о вчерашнем, — а сколько сантиметров в тонне?

— Тыща! — не задумываясь, выкрикивал Генка.

— А в метре сколько тонн?

— Тыща! — еще громче и веселее кричал Генка.

— А сколько килограммов в этом… ну, например…

— Тыща! — не дожидаясь, кричал брат и смеялся слюнявым ртом, блестел слюдянистыми голубыми глазками.

— Генк, а ты дурак? — спрашивал Саша тихо, чтоб не услышали взрослые.

Братишка умолкал и опять набрасывался коршуном на кур, и они, треща крыльями, всполошенные, разлетались в разные от него стороны, кудахтали, и только цветастый петух, возмущаясь, отбегал с достоинством, злобно поглядывая на Генку. Пестрые куры, серые, палевые и белые, а с ними и красавец петух, наверное, люто ненавидели этого Генку, но боялись.

«Был бы я сейчас петухом, — думал Саша, — подлетел бы да стукнул хорошенько его по лбу».

Хотелось ему поскорее избавиться от Генки, позабыть о нем напрочь и уйти в весенний лес, который светлел и смеялся за деревней березами, нежно и прозрачно пушился под голубым небом зеленой невесомостью. Редкие сосны и ели казались черными среди зеленого испарения, среди этой звенящей птичьими голосами, случайной и непрочной живой красоты.

Но вышла бабушка, сгорбленная старушка в черном платке, который она, как думалось Саше, не снимала и на ночь, улыбнулась неверной своей кривой улыбочкой и певучим ласковым голоском спросила:

— Нравится тебе у нас, внучек?

— Нравится, — ответил Саша.

— А вот Генка проснулся чуть свет и не спал. Все дожидался, когда его старший братан проснется. Уж очень ты ему приглянулся.

Саша вежливо и грустно улыбался, а Генка без устали пыхтел паровозом, пуская пузыри, гудел, бросал камушками в кур, прыгал со ступеней терраски, выковыривал розовым пальцем что-то из земли, разглядывал и неловко, несильно бросал. Был он полон беспечной радости, а бабушка ему говорила наставительно: