Лунатик

Унылая ночь лежит на Москве. Часты оклики часовых. На скате неба блещет зарница, и слышен гул, подобный глухим отзывам грома.

Вдруг, что-то остановило молодого человека; холодный пот катится с лица его, трепет пробегает по членам; с ужасом всматривается он в темноту. Он готов повторить вопрос: скажите мне, где я? — но пред ним нет уже светлого видения, нет сна, который так сладостно возмутил его душу; какой-то страх неведения — что с ним делается? — гонит его. Не видя ничего перед собою, кроме мрака, порывисто хочет он преодолеть преграду, которая остановила его, и ударяется грудью о перила набережной.

Под ним шумят волны Москвы реки; в каком-то возмутившемся состоянии чувств и памяти, он прислушивается к этому шуму, всматривается в темноту и не понимает ничего: понятия пристальных, ежедневных его занятий не могут отделиться от видения, которое ему представилось в образе ангела. То разрешается этот образ в тумане, как х интегрального вычисления; то скрывается в беспредельность, как бином; то обращается в светлый центр круга и сыплет лучи как радиусы; то переливается из предмета в предмет, как электрическая искра; то кажется фокусом чудного эллипсиса, которого окружность отражает все звуки и лучи на его сердце….

IV

Настает страшный для Москвы Понедельник. Сама судьба, кажется, в недоумении: что будет с Русским народом? Книга её развернута, видно кровавое заглавие чего-то.

Проснулся старик, дядька Аврелия: его разбудил шум на улице; выглянул в окно: на площади расположилась биваками кавалерия; на лицах проходящего народа заметно мрачное беспокойство….

Старик бросился в комнату Аврелия; его нет.

— Господи, последние дни настали! — вскричал старик… — Где барин? куда он девался? куда потел в такую-то смуту? ох, дался ему Наварситет! Пойду за ним!.. Да поставить было сперва чайник… ушел, не накушавшись чаю!

И вот, старик наколол торопливо лучины, подложил под таган, вырубил огня, зажег серную спичку, запалил, ставит чайник….

— Ей, дядюшка! — раздался вдруг чей-то голос позади старика, раздававшего огонь.

— Дак ганькю!

Старик обернулся — позади его стоял солдат с трубкою в руках.

— Дак, брат, ганькю!

— Ох ты сердешной, откуда тебя Бог принес? словно опаленой.

— С походом, дядюшка! — отвечал солдат, закуривая трубку. — Француз летируется!

— Летируется! — вскричал с ужасом старик.

— Летируется; чай уж у заставы Дорогомиловской. Мы идем в обход; давно бы разбили его, да Палеон, собака, идет с Французом.

— Батюшки-светы мои! пришло последнее время!

— А что, дядюшка, чай в горшечьке-то у тебя щи? — продолжал солдат, не обращая внимания на слова старика.

— Господи, пресвятая Мать Богородица! побегу искать барина! — продолжал старик, не обращая внимания на слова солдата.

— Господин служивой, посиди, брат, у чайника, чтоб не выкипел!.. Побегу я за барином.

— Ступай, дядюшка; посижу, изволь!.. «Старик схватил тапку; бегом пустился из передней.

Оставшийся солдат преспокойно поправил под таганом лучину, начал дуть во всю мочь; пламень обдал чайник, вода закипела.

— Э э! что ты тут хозяйничать? — сказал вошедший другой солдат.

— Воду, брат, грею.

— Добре! засыпь, брат, и на мою долю крупки.

— Изволь, давай.

— Кабы запустить сальца, знаешь, дак оно бы тово!

— И ведомо. Смотрико-сь, нет ли в поставце; да нет ли ложки?

Между тем, как вновь пришедший солдат осматривал все полки и шарил по углам, первый развязал мешочек с гречневой крупой и всыпал горсть две в чайник.

— И уполовника, брат, нет! Вот живут люди; а еще господа! Разве вот тут в горнице-то нет ли?…

— И тут, брат, какая все дрянь: куска хлеба нет!.. Бумаги, бумаги, словно наша полковая канцелярия!.. Смотри-ка, сапожнишки!.. Э э! вот вещь!.. Вот, брат, футляр на гренадерской салтан; да еще с стеклянным донышком!.. а то вот верно ручная мельница… нет, самопрялка, брат! иш ты, колесо; хрусталь, брат! Вот бы кишкеты крутить — верти знай!..

На улице раздался звук барабана.

— Сбор, брат! — Вот те каша! Неси с собой! Аль придем после?

— Нет, брат, про другова я не стряпуха!.. отвечал первый; снял с огня чайник, отломил щепку и начал завтракать.

Сбор пробил в другой раз.

Заторопились, всполошились солдаты и ушли.

V

Выбегает дядька Аврелия на площадь и видит, что нет уже того обычного, заботливого, но спокойного движения в народе. Все в каком-то волнении. Улицы полны дорожных; там и сям проходят ряды пехоты и кавалерии, тянутся ряды казенных фур, ящиков, госпитальных карет. Гремит военная музыка, стучит барабан походный марш. Грохочет мостовая под экипажами, сталкиваются кареты, коляски, брички и телеги, ждут покуда пройдет артиллерия.

Пробираются по сторонам улицы подходцы, с котомками за плечами; идут женщины с грудными младенцами и с заплаканными глазами подле телег, наполненных детьми и сундуками; бегут собаки, ищут хозяев своих и, останавливаясь между толпами народа, воют.