Лунная походка

Пляж Тель-Авива. На бетонной площадке танцуют сразу пар сто пятьдесят под оглушительную музыку, напоминающую танго, и приятный женский голос поет. В окружении густой толпы смотрю, с верхних моих ступеней, на круг танцующих. Долго смотрю, поставив сумку под ноги, не в силах оторваться от воскресных (то бишь субботних, в субботу же там ни хрена не ходит, окромя, кажется, такси) танцев. Панорама моря, пляж, яркие паруса, мелькают пары, одеты так себе, но танцуют в общем-то дружно. Всматриваюсь в лица. А этот-то что тут делает? Я ж его помню, это он выкинул мою банку из страшенной очереди за пивом там, в Союзе. И он же загреб нашу персону в распахнувшуюся машину под такую гармошку, что тут и не снилась. А какая картошечка с селедкой, хлеб ржаной с кефиром: селедку на «Правде» начешешь, пиво по стаканам, а! да что говорить… А этот, подозрительная внешность, очкаст, сухощав, спрятал работник бывший ИТР свои черные нарукавники в сумочку Сони, миловидная женщина, как должно быть неловко ей с таким вые… Помню, как эта гнида мне не давала зарплату, но хоть убей не помню почему, как стоял в очереди к окошечку, как лезла блатата пьяная, как боялись – денег не хватит… Но нет, она вовсе не отворачивает своего смазливого лица от его, так сказать, выражения, напротив – поворачивает в такт ему и поворачивает… А потом у нас знамя переходящее свистнули, и собрание было, и пойманного судили, а он, этот итээровец, голосовал, чтоб отправить того, кто тапочки шил из знамени с гербом и гимном, в места не столь отдаленные… Многие явно не знают всех па, всех фуэте и танцуют по предположению. Свою версию. Но так как пар много-много, в общем всё нормалёк.

Смирение тоже работа. Усмиряя свою жажду деятельности, тем самым трудишься, преодолевая грезы времени, по тем или иным причинам не занятый производством. Кажется, у англичан появился термин – лихорадочное зарабатыванье денег. Уверен, какое-нибудь мрачное захолустье первейшей страны не отличается от нашей повсюдности. Что говорить, там и воздух не такой. И прибывающие оттуда неделями не в состоянии выйти на улицу. N. с упоением рассказывал, как в первый день, точнее утро, вышел из отеля, гостиницы-люкс и первым делом привычно решил, собрался… просто плюнуть. Но плюнуть было некуда. Чистота ошарашила. Пришлось проглотить.

… Янко Лаврин, профессор славистики из то ли Германии, то ли Голландии, очень усердно накропал про Льва Толстого аж двести восемьдесят семь, кажется, страниц, но он так и будет своим студентам нести ахинею про сапоги, которые якобы Лев Николаевич сам себе выдумал, и во всем, мол, виновата его Сонька, так и хочется добавить – Золотая ручка. Во-первых, он и родился, должно быть, в них, в сапогах, и в них же добивался чина и на Кавказе и в Севастополе… А во-вторых, конечно, трудно солдату самому сделать автомат, но если б не Софья Андреевна, то кто-то другой каждодневно вгонял бы его в гроб. И зачастую человек сам себе отравляет существованье. Князь Андрей, в жару моясь в сарае, с брезгливостью рассматривает свое тело. Зато как ему приятно пообщаться с Пьером под дубом на мосту!

Было время «коллег». Мура какая-то. Не скажешь же – было время Дорониной, Олега Даля. Даля я увидел по ТВ в фильме «Утиная охота» – в москвартире, сидя в кресле, положив ноги на стул, – через семь лет после того, как он взял билет в дальний конец. И мне не мешала смотреть кувыркающаяся девочка в стареньких трусиках на видавшем виды ковре. – Вот как я умею! Вот как я умею! – А за «Утиной охотой», действие которой происходит может быть в 70-е, вспоминался, хотя весьма смутно, персонаж в «Звездном билете» и многие его другие роли тоже.

Акутагава, рассказ о старике-литераторе, моется в общественной бане, старое, обрюзгшее тело, варикозные ноги, маслянистые редкие волосы на лысой почти голове. Ему давно не пишется, и не расписаться уже как раньше, как когда-то. Ему грустно, сосредоточенность на своих колющихся мыслях. Профнепригодность. Ненужность. Никчемность. Может быть заброшенность… И тут Акутагава рисует… это надо оценить: в старой бане с дырявой крышей, в шайке с водой (вдруг) отражается оранжево-красный плод хурмы с нависшей над дырой в крыше ветви. И всё, так сказать, преображается!