Лунное граффити

— А я хочу, чтоб выпускали супербольших шо­коладных лягушек «Фреддо» с мятной начинкой, но этому не бывать, — вздыхает Люси.

Я раньше не обращал внимания, а теперь и мне странно.

— Слушай, а ты права: с другими начинками супербольшие «Фреддо» есть, а с мятной нет.

— Загадка.

— Можно купить три штуки, растопить, а по­том заморозить, — предлагаю я.

— Выйдет бесформенная каша.

— Все равно шоколад. И вкус тот же.

— Да, но я хочу целую шоколадную лягушку и мятную начинку — внутри.

— Жесткий у тебя подход к категориям «внут­ри» и «снаружи».

— И не говори, — улыбается Люси.

Мне по душе, что она так свободно переходит от разговора об искусстве к шоколадкам «Фреддо». Мне по душе ее «паруса» и закупоренные, чтоб не уплыли, воспоминания в бутылках.

Мы идем обратно, туда, где она оставила вело­сипед.

— Никогда не мог понять, как корабль попада­ет в бутылку.

— Мне Ал объяснил, — говорит она. — Снача­ла выдуваешь бутылку, хотя можно и купить. По­том отдельно мастеришь корабль со складными мачтами. Заливаешь в бутылку «море» из умного пластилина, проталкиваешь корабль сквозь гор­лышко и за ниточки снаружи поднимаешь паруса. То же самое я сделала с воспоминаниями. Умень­шила и свернула. Только раньше корабли в бутыл­ках мне нравились больше — в них была тайна.

В переднем зубе у Люси маленькая выщербин­ка, и я представляю, как веду пальцем по неров­ной поверхности. И тут же представляю, как она узнает, что я — Тень. Представляю ее разочарова­ние, что вместо ранимого, умного парня с юмо­ром перед ней я — парень, которому некуда по­даться. Представляю, как она учится в универси­тете, выдувает стекло, а я распрыскиваю краску и наскребаю на жилье.

— Я и тебя могу научить, — говорит она. — Как вложить корабль в бутылку. Если хочешь.

— Даже и не знаю. Чересчур хлопотно для ко­рабля, которому некуда плыть.

Задание пятое

Поэзия 101

Учащийся: Леопольд Грин

Тиканье

Изнутри он опутан железной

сеткой

За которой пес

А за псом ворье

За ворьем

Конвой плохих снов

А за снами

Если пройдешь сквозь них

То что в нем тикает

Тик, тик, тик

Мы с Эдом бродим среди вагонов по миру, ко­торый придумал Тень. А я и не подозревала, что есть такой мир. Я представляю, как он приходит сюда один и рисует в отсветах фонарей с сосед­ней улицы, — и еще сильнее хочу его найти. Вре­менами мне кажется, что он здесь, потому что в темноте Эд похож на тень, отброшенную кем-то другим.

Я рассказываю Эду то, что хотела бы рассказать Тени. Рассказываю про «Паруса воспоминаний» — мой проект для поступления в университет. Там много всего о маме и папе до того, как в их жиз­ни возник непонятный сарай.

В бутылке номер два плавает глиняная рыбка. Она маленькая и пролезает в горлышко: не делать же складных рыбок. Она угодила в воспоминания из наших частых походов в национальном парке Уилсонз-Промонтори. Мама делала вид, что гото­вит рыбешек, пойманных папой, но из такой ме­лочи ничего бы не вышло, и она покупала обыч­ные порции рыбы с картошкой в фаст-фуде, а за ужином мы втроем делали вид, что перед нами да­ры океана. Лучше всех притворялся папа, я так и не поняла, знал ли он правду.

В бутылке номер три ко дну из умного пласти­лина прилеплены страница маминой рукописи, крошечный сосудик из стекла и смешная реприза из папиного скетча. «Искусство важнее денег, Лю­си, — сказала мама, когда я примчалась с извести­ем, что Ал берет меня в ученики. — Деньги мы как-нибудь найдем, не переживай».

Я рассказываю Эду про студию Ала и свисаю­щие с потолка цветы. Я их тоже делала: вращала трубку, пока Ал тихонько дул в мундштук, и мы вместе смотрели, как из расплавленного стекла по­лучаются лепестки.

Иногда я не хочу уходить из мастерской. Хочу остаться поближе к цветам, потому что льющийся сквозь них свет превращает студию в пастельное небо, а сарай, где живет папа, — убогая развали­на. Папа заклеивает окна пластиковыми пакетами, чтоб дождь и насекомые не попали внутрь.

— Мой папаша тоже был фокусник, — говорит Эд с таким видом, словно это его не касается. — Сел в машину и испарился.

Мы бредем меж разрисованных вагонов все дальше и дальше, пока никакого дальше уже нет, есть только последняя картина. «Море расстрое­но», так назвал ее Поэт. И так же чувствую себя я, когда вижу по утрам папу выходящим из сарая в халате и тапочках с пакетом туалетных принад­лежностей в руках.

— Ты когда-нибудь чувствуешь себя так? — спрашиваю. — Раздавленным?

Не знаю, какого ответа я ждала, но никак не пе­рехода к «Веронике Марс», турецким сладостям и шоколадкам «Фреддо». Мне по душе, что он гово­рит об искусстве, шоколаде и сериалах, мне по ду­ше, что неловкости больше нет. А потом я пред­лагаю научить его прятать корабль в бутылку, и он отмахивается: мол, зряшная трата времени. Я ведь говорю об искусстве, а оно зряшной тратой вре­мени быть не может. «Не потеряв времени, ниче­го не добьешься», — любит повторять Ал.