Лунный копр

Как мог объяснял содержание, пытался и смысл раскрыть, но получилось вяло: то ли весь пыл извел на историю, на Павла с Екатериной, то ли просто устал, злился — почему не подготовился, выдаю себя за знатока, а они, ученики, все понимают, делают вид, чтоб меня не обидеть. Вот тебе! Помни! Не надейся на авось… Учитель никогда не должен играть в знатока — он должен знать…

Последней из значительных картин была васнецовская «Витязь на распутье». Авторское повторение той, знаменитой… Вроде бы поновлена, краски свежи, светятся — или писали они, великие, так, что не жухла краска, не гас цвет. И у Брюллова ведь так же. Картину приняли сразу. Известная. И во мне что-то опять ожило — пустился излагать житие Васнецова, связал сюжет с былинами, сказками, с русской стариной, назвал другие работы — знают. Обступили. Картина в самом деле прекрасна. Хороша. Страшна. Дикое поле. Ветер. Заходит мгла. Кроет даль синевою. И неведомо — что впереди? Кричат вороны, грозят камни, как черепа погибших, смотрят каменными глазницами. Витязь опустил копье. Согнулись плечи, облитые кольчугой. Конь вещий устрашился, клонит голову, косит глазом: «Назад! Назад…» Знает конь… Знает… «Как прямо ехати — живу не бывати… Нет пути… Ни проезжему… Ни прохожему… Ни пролетному…» — прочитал письмена.

— О-о, — вздохнула Лида.

— Страшно… — Чуркина.

— Дачострашното? Сказка!

— Молчи… Кулема. Ска-зка. Это… Ну жизнь. Видишь — подъехал, и надо решаться… А что там? Не знает. И у каждого так в жизни. Сказка! Понимать надо.

— Яипонимаю.

— Понимаешь — не тараторь… Ботало!

— Вот действительно: о чем он задумался? Ну-ка? — Я указал на картину. — Зачем он тут?

Углубились. Молчали.

— Можно? — Задорина вся в румянце, глаза полыхают. — Может, он невесту ищет… Или семью… — еще больше заалела.

— Да-a уж! Не-весту! Все бы вам невест. Старый он. Не видишь? Какая ему невеста?..

— Никакой он не старый! Бороду тогда все носили. Может, унес у него невесту Кощей, а он ищет. Все ищет ее… Потому что — любит… — ярко взглянула на меня. — Если не может забыть? Если свет ему не мил? — Задорина замолчала.

— Как вы думаете, поедет или повернет назад? Вот ведь и конь задумался. И кости там лежат. Коню тоже выбирать.

Опять молчали. Самое трудное — решить-отгадать мудрую мысль художника. И все мы вошли в это поле, стояли позади витязя, слышался нам шорох травы, карканье воронов и запах коня. О, неизвестность! Как часто озадачиваешь до немоты и надо решаться: бежать ли, трусливо оправдывая себя благоразумными сомнениями, успокаивая ноющую совесть, или же намотать поводья потуже, поднять копье и — послать своего коня туда, через камни и страхи, через карканье воронов и советы осторожных — вперед, где ждет неведомое зло.

— Поедет он, — глухо сказал Столяров, наткнувшись коротким взглядом на Горохову.

— Поедет! — эхом отозвалась она.

— Я вот не сомневалась. Ну и что? Ну, задумался. Ну, страшно… Конь чует. А рука-то, посмотрите. Ведь рука-то сейчас подымет бердыш (откуда она знает это древнее слово?), и щит он повернет на грудь. И поскачет. Ну, ей-богу, двинет коня. Правда.

Чуркина! Чуркина… Удивительное создание! С виду туповатая сердитая деваха, а на поверку как чувствительна, ранима, до чего ясны твои мысли, как остро чувство достоинства и справедливости…

Начал уже удивляться своим «гаврикам». Забавно…

А картины из зала современного искусства большого впечатления не произвели. Не те картины? Не задерживаясь, молча, переходили от полотна к полотну одно другого больше. Мимо паровозов, самосвалов, сталеваров и домен. Нет, не труд, всегда благородно поднимающий человека, не труд, а лишь его приметы, атрибуты труда назойливо лезли в глаза, вздымаясь кранами, бетонными блоками, дымами, башнями и кузовами машин. И это была главная беда такой живописи. На других полотнах, часто огромных — во всю стену, — лица были искусственно ликующие, фигуры поставлены в нужную художнику позу. Праздник заслонял труд и вытеснял человека.

Вот сталевары закончили плавку. Сплошь ликование. Шляпы на затылке.

Вот тракторист сидит за рулем, на шапке цветочки. Точно на свадьбу едет…

Молчали мои каменщики, молчали сталевары, молчали девочки с камвольного, недоверчиво щурилась Чуркина, ребята из ПТУ зевали. Постное лицо Столярова. Презрительное у Нечесова.

— Что это? Невидаль… Плакаты, — указал на огромнейшую картину, где чудовищный самосвал «БелАЗ» высыпал на зрителя бетонные кубы, а в сторонке стояли деревянно рабочие с такими же бетонно застывшими углоскулыми лицами.

— Нравится?

— Не-а…

— Но ведь это работа, труд, рабочие люди.

— Ну и чо? И не похоже нискоко… Только — в телогрейках. На людей не похожи. Набрал кирюшников в гастрономе. Нарисовал… Рабочий-то — человек… А тут чо? Как им сказал — так и встали…

Заспорили было, но спор скоро утих. Стояли у картины «Плавка выдана!». Говорил Алябьев: