Лунный копр

После такой лавины доброты классному руководителю хотелось быть построже. Вот почему я решил безотлагательно опросить всех, кто не был на занятиях в прошлый раз, и приступил к делу.

— Ваша фамилия? — сказал я, подойдя к парню-тюленю, который, закрыв глаза, позевывал за партой.

Парень открыл глаза. Они были добрые и ленивые. Не в пример соседу с золотым зубом. У этого парня что-то слишком уж оценивающий взгляд.

— Мазин. А что?

— Потрудитесь встать, Мазин, когда с вами говорит классный руководитель.

— Откуда я знал… — Встал и оказался на голову выше меня, а рост у меня не маленький — сто восемьдесят.

— Конечно, как же вам знать, раз вы не были позавчера…

Парень по-тюленьи вздохнул.

— Я и в пятницу не был, — сказал он простодушно. — И в понедельник…

— ???!

— Откровенно? Ну, получка была… в пятницу. Голова болела…

— Сегодня не болит?

— Сегодня же четверг…

— А она у вас по пятницам, что ли?

— Не… — Парень опять вздохнул. — В пятницу все хорошо. В субботу вот, в воскресенье, в понедельник… Слесарь я… в гараже. Карбюраторщик тоже…

— Что ж, неужели у вас все так?

Мазин промолчал, зато за него ответил, слегка улыбаясь, сосед:

— Зачем же… Есть, конечно, которые без этого. — Он щелкнул себя по шее. — Должны быть. Да только что-то не видать…

Я поглядел на страницы, усыпанные отметками о пропусках, отказами и двойками, показал Мазину:

— Это как? Не беспокоит?

— А-а, — кисло сказал он. — Что я сделаю? Некогда учиться… Да и неохота… Заставляют… Завгар.

— А если бы не заставляли?

— А не заставляли, не учился бы… Неохота мне учиться. Из-за чего и дневную бросил. А уж как заставляли…

Качнув головой, я отошел от него. А он опять опустился на парту, зевнул и положил голову на руки.

«По крайней мере, хоть откровенно», — подумал я, даже не обескураженный этой прямотой, едва отличимой от издевательства. Ну и класс мне подсунули! И как ведь ловко. А золотозубый-то кто? Ага! Это же таксист… Ведерников.

— Девочки! У нас новый классный! Вместо мизгиря! Говорят — сухарь. Из военного училища… — влетела раскрашенная яркая девчонка с черными стрелками век. — Ой! — Глаза так и жгут, а губы смеются.

Такая не напугается. А хороша… Похожа на гордую газель и Наталью Гончарову. Только уж очень резко все: глаза, волосы, губы…

— Правильно говорят. А где же вы сейчас пропадали? Почему не на уроке? Фамилия?

— Осокина.

— Света?

— Да-a. А как…

— Продавщица?

— Ага-а. А откуда вы зна…

— Почему не были на уроке? Почему не были позавчера?

Девчонка покраснела. (Надо же, все-таки еще умеет краснеть, а с виду не похоже.) Поискала что-то вокруг себя или в себе, нашла и тотчас снова вздернула голову. За спиной толкались еще четверо: тоже глазастые, бойкие сверх меры, косички, хвосты, подведенные глазки, яркие платья.

— Значит, голова болела? — подсказал я, усмехаясь.

Теперь Света Осокина просто презирала меня. Перламутровые губы дрогнули, глаза с вызовом опустились. Нога в лакированном ботфорте как у завоевательницы.

— Болела.

— У всех пятерых?

— У всех!

Теперь губы сжаты, глаза в упор. Теперь молчание или грубость.

Вышел из класса, ибо в дверях уже стояла литераторша Вера Антоновна. Чтобы привести мысли в порядок, спустился вниз, в раздевалку у главного входа. Тут застал улыбающегося Бориса Борисовича. Борис Борисович бодро заматывал шею красным шарфом. Увидел — хохотнул: «Га-га-га!! Как урок? Ничво? Понравился? Прекрасно… Все хорошо? Га-га-га… Бегу-бегу… В другую школу… Что делать? Часы… Надо успеть… Счастливо… Не вешать нос… Га-га-га…» И, хлопнув на голову-апельсин маленькую шляпенку и подхватив портфель, исчез. Именно исчез, словно бы растопился.

«Так, что ли, надо? — думал я, еще воспринимая исчезновение Бориса Борисовича как чудо. — Бегать, «колотить» часы. Ни на что не реагировать. Не принимать близко к сердцу. Га-га-га — и все в порядке… Га-га-га — и до свиданья… Га-га-га — и будьте здоровы, «дышите глубже», как говорят сейчас. Наверное, так-то лучше, дорогой Владимир Иваныч, чем исходить злостью, уподобляться Василию Трифонычу, журнальные страницы у которого столь же щедро испещрены молниями колов и змеями двоек, как у Бориса Борисовича — стройными вереницами четверок»…

С досады сел на жесткий деревянный диван рядом с гардеробщицей Дарьей Степановной. Не торопясь, кропотливо вывязывала она спицами резинку теплого шерстяного носка. Вот взглянула на часы, мерно качающие троящимся в граненом стекле диском маятника, вытянула одну спицу, почесала голову, воткнула спицу в вязанье, быстро набрав петли, и включила звонок. Его дребезжащий трезвон давно уже стих, а с улицы, хлопая дверью, все бежали парни и девчонки.

— Куда это они бегают? — удивился я.

— Как — куды? — тоже удивилась техничка. — Курить бегают… Да в уборну. Уборна-то у нас, видишь, во дворе поставлена. Шибко это неудобно… Зданье-то не приспособленное. В другой-то половине заводское управление, контора. У их уборна есть, а у нас — видишь как. Вот и опаздывают девки-то. Не идут на урок — стыдно емя на урок заявляться. Болтаются тута…

Вспомнил допрос, учиненный Свете Осокиной, и румянец на ее вроде бы не склонном к покраснению лице.