Лунный нетопырь

— Наверное, это было адской мукой для моей матери — рожать крылатого младенца, — продолжал Горон. — Но Король Кэррин наверняка ликовал — еще бы, стать отцом первого крылатого человека! Но человеческого во мне было все-таки слишком много, и оно требовало отторжения такого чужеродного придатка, как крылья. Не знаю, каким чудом мне это удалось — вероятно потому, что от кэра мне досталось гораздо меньше половины: всего два крыла, соединенных чем-то вроде крошечного безголового тельца. И, отринутый мною, этот живой придаток всегда неудержимо стремился вернуться, чтобы снова слиться со мной, присосаться к спине подобно гигантской пиявке; в сущности, эта тварь и жила только тогда, когда мы были вместе. Я же ненавидел его — и не мог без него обойтись.

— Но со мной ты всегда был человеком! — подала голос кроха той теплой памяти, которая еще не канула безвозвратно в водоворот потерь.

— Нет, не всегда — только тогда, когда не был Нетопырем.

Можно подумать, что он намеренно и старательно вытаптывал то, что она называла своей сказкой.

— Значит, ты так торопливо покидал меня каждое утро…

— … чтобы не стареть на твоих глазах. Все остальное время суток я, слившись воедино со своими крыльями, был бессмертен.

— И ты играл с этими людьми, прикидываясь Гороном…

— А чем я мог заполнить свою жизнь, как не игрой? Она глубоко вздохнула и пожалела, что в темноте он не видит выражения ее лица. Он еще называет это жизнью!

— Хотя ты не позволял мне следовать за собой (теперь-то я понимаю, почему), я называла тебя рыцарем, с которым мы вместе идем одним путем — лунной дорогой… Оказывается, ты лгал мне. Лгал каждую нашу встречу. Рыцарь.

— Ты сама виновата, Монсени — вспомни, как ты отказалась стать моей ниладой.

— Очередной? Благодарю за честь.

До нее донесся негромкий смех — совсем человеческий. Почти счастливый.

— Вот такой ты и явилась мне в первую нашу встречу, когда я понял, что ни одна из женщин этой земли не сравнится с тобой. И я отпустил тебя.

— До сих пор не могу понять, почему. Не в обычаях полновластных деспотов терять то, что однажды попало им в руки.

— Я отпустил тебя, но, как видишь, не потерял, потому что никому не дано покинуть и позабыть меня. Я терпеливо ждал, кого ты выберешь — бродягу Горона или всемогущего Нетопыря. И, клянусь лунным лучом и солнечной тенью, как ни безудержно было желание обладать тобой, но каждую нашу встречу я делал все, что в моих силах, чтобы затруднить и отсрочить миг твоего выбора.

— Боялся меня разочаровать?

— Ну что ты, маленькая моя, — снисходительно усмехнулся он. — Просто это было самой острой, самой упоительной игрой в моей жизни!

Если бы ее не окутывала темнота, Сэнни решила бы, что у нее потемнело в глазах. Так значит, он играл! Играл с ней, как лисица играет с мелкой добычей. Мышковал. А теперь вот так взял и признался в этом, стоя к ней задом и свесив голову вниз.

— Обернись ко мне! — крикнула она в бешенстве. — Я хочу видеть твое лицо!

Он медленно повернулся, и блеклое пятно замаячило перед нею где-то в трех шагах.

— Чтобы увидеть мое лицо, Монсени, тебе достаточно закрыть глаза и вспомнить, как ты лежала на моих руках, когда я нес тебя в беззвездной вышине лунной ночи… — прозвучал завораживающий голос, и она чуть было не вскинула ладони, чтобы заслонить всевидящие кристаллы на своем обруче.

Но она знала, что это не вытравит из ее памяти каждую черточку его проклятого, немыслимо прекрасного лица, и вместо готовности к немедленной и вполне обоснованной мести ее неодолимо заполоняла совсем иная жажда: все ее существо, переполненное воскреснувшей болью (кроме разума — но что он мог в этой темноте, набухающей сладострастным полуденным зноем?), неукротимо стремилось к еще горшей пытке — смертному мучительству его беспощадных губ и рук; и не в одном из пепельных замков — прямо здесь, чтобы осколки камня и сухие веточки лишайника впивались в спину…

Оказывается, что-то еще не утратило подчиненности рассудку — рука, медленно вытянувшая из-за пояса пригревшийся десинтор. Негромкий хлопок, направленный вниз, под ноги, и вот уже но сухому лишайнику зазмеились торопливые солнечные язычки, отмечая свой путь треском и искрами. Их света было недостаточно даже для того, чтобы рассеять тьму над верхушкой холма, но изумленный Горон наклонил голову, разглядывая это рукотворное чудо, и жаркие похотливые блики побежали по его лицу, высвечивая каждую черточку:

— Молния! А, так ты — дитя маггиров. Но тогда, клянусь бессмертием моих крыльев, ты еще желаннее!

Кажется, она застонала. Нет, не на камни — прямо на этот ковровый огонь…

— Горон! — хрипло крикнула она, в последний раз обращаясь к нему по имени. — Нетопырь Горон, я могущественнее всех твоих маггиров, вместе взятых, и поэтому перед приходом сюда я только что сожгла — да, да, сожгла твои проклятые кэрригановы крылья, так что теперь ты стал одним из простых смертных, которых ты так презираешь! Все, что тебе осталось — это одинокая старость бродяги, роль которого передо мной ты с таким блеском разыгрывал. И еще вот эти воспоминания…