Лунный Пес

Чем дальше уходила Тиркынэу, тем тревожнее становилось на сердце у Лунника, будто меркнул свет от девушки, остававшийся в нем. Такого он никогда не переживал. Ему даже захотелось завыть от тоски, и он убегал в распадок и оттуда смотрел на кусок Луны высоко в небе. Вернувшись в ярангу, Лунник садился у костра рядом со старухой и смотрел на пламя, пляшущее над сухими ветками стланика, выкопанного из-под снега. Ему нравилось смотреть на огонь, и опять же это было новое, необычное чувство, доселе незнакомое ему. Собаки не любили смотреть на живое пламя.

На воле усиливался ветер, начиналась тундровая, снежная пурга. Кругом потемнело, и Лунника охватила тревога: а как Тиркынэу не найдет дороги назад?

— Придет Тиркынэу, — заверила старуха.

— А разве и в такую погоду надо носить Луну? — спросил Лунник. — Все равно ничего не видно: ни земли, ни неба, все перемешалось.

— Надо. Ведь как бывает радостно, когда сквозь тучи вдруг проглянет Луна, пусть даже такая ущербная, какая осталась теперь. Сколько радости любому живому существу! Все смотрят вверх и видят мою дочь! — гордо сказала старая женщина. — Потому что она — дочь Солнца и носит имя Тиркынэу. А как тебя зовут?

В собачьей стае, в которой родился и вырос Лунник, имя носил лишь Вожак, которого иногда называли и Четырехглазым из-за того, что на лбу, прямо над его глазами, находились два светлых пятна, в точности повторяющие очертания настоящих глаз. Пес вспомнил, как все стали называть его после того, как он откусил кусок Луны, и ответил:

— Меня зовут Лунник…

— Это хорошее имя, — одобрительно произнесла старуха. — От него идет свет.

Тиркынэу вернулась под утро и поставила оставшийся серпик Луны у стены чоттагина. Она не выглядела усталой, несмотря на то что провела столько времени на небе.

— Нашего гостя зовут Лунник, — сообщила дочери мать.

— Я это знала, — отозвалась Тиркынэу. — Я сразу узнаю превращенных собак, в каком бы обличье они потом ни находились. Но в человеческом облике я вижу впервые. И он мне нравится.

Эти слова теплом разлились по внутренностям Лунника. Он еще раз посмотрел на Тиркынэу и тихо сказал:

— Ты мне тоже нравишься.

Наступил день, когда от Луны ничего не осталось.

— Будем наращивать новую, — сказала Тиркынэу и позвала Лунника в тундру.

Перешли замерзшую до самого дна и покрытую поверх льда затвердевшим снегом речку и снова спустились в низину. Еще издали Лунник заметил ровное белое свечение, которое было даже заметно на фоне белого снега.

Оно было похоже на озеро, это вместилище лунного света. Тиркынэу катила перед собой пустой, совершенно круглый обод из незнакомого материала и тихо напевала песню:

Небо не бывает пустым,
Небо не бывает темным.
Оно жизни всегда полно,
Как лежащая внизу Земля.
И когда иссякает свет
И слабеет неба свет,
Солнце просит меня:
Дочь, наполни светом Луну!
Потому что с неба всегда
Должен литься свет.

Тиркынэу несла в другой руке небольшой ковшик из полированного темного дерева. Странно, но, несмотря на довольно сильное свечение, от озерца не исходило тепло, и сугробы по его берегам оставались твердо-белыми и нетающими.

Тиркынэу положила на снег едва видимый ободок погасшей Луны, зачерпнула из озерца и осторожно налила по краю немного светящегося вещества. Оставшееся в ковшике она вылила обратно в озерцо и удовлетворенно произнесла:

— Ну вот, теперь будем растить новую Луну.

На обратном пути Тиркынэу уже не катила Луну, а осторожно ее несла обеими руками, словно боясь расплескать тонкий светлый серпик, разлитый по краю обода.

В тот же вечер Тиркынэу снова вознеслась в небо. Она взошла на ближайший холм и, разбежавшись, подпрыгнула и как бы растворилась в густой темноте зимнего неба. Остался только тонкий серпик Луны, который в окружении звезд занял свое место на небесном своде. Сама Тиркынэу совершенно исчезла из поля зрения, как будто ее там и не было, и небесное светило двигалось самостоятельно.

Лунник вернулся в ярангу.

Старуха сидела у костра и мяла шкуру молодого оленя.

Лунник уселся рядом и вдруг почувствовал, что у него больше нет враждебности к живому огню, наоборот, он почувствовал расположение к нему и желание вобрать в себя это живое тепло.