Лунный свет

Дед не ел почти три дня. За все время с переброски из Лондона ни разу не спал больше четырех часов кряду. У него было обезвоживание. Вполне вероятно – отложенный или даже кумулятивный шок. Мысль о том, что Пятьдесят третьему инженерному скоро придется восстанавливать железную дорогу на другом берегу Рура, наложилась у него в голове на воспоминания об учебном лагере в Иллинойсе. Он вообразил, что ему дадут в руки кувалду или кирку и велят чинить пути, и почувствовал, что это свыше его сил. Столько покореженных рельсов, а до Берлина еще так далеко!

Он снова заснул, а проснулся полусидя на самой мягкой постели в Германии, застланной чистейшим бельем. Рядом отец Никель курил американскую армейскую сигарету. Небесная кровать стояла в алькове в освещенной свечами комнате, которая, как позже выяснилось, была в доме единственной. Альков занимал четвертую часть дома. Кухня, печь, деревянный стол и стулья – еще четверть. Все остальное пространство заполняли книги в ящиках и просто стопками. Царство книг, спешно эвакуированных из разрушенного дома при церкви Святого Доминика. Библиотека в изгнании.

– Он проснулся, – сказал отец Никель, увидев, что дед открыл глаза.

Скрипнула ножка стула. В дрожащем полумраке возникло лицо Дидденса, окутанное паром от миски с тушеной курицей у него в руке. В другой руке он держал стальную ложку. От миски шел лиственный, луговой, почти мятный аромат. Позже дед снова встретил его в бабушкиной готовке и узнал, что травка называется чабер.

– Ты как, Рико? – спросил Дидденс.

– Отлично, – ответил дед. – Как нога?

– Бабулька ее зашила.

– Да?

– Да. Ее зовут фройляйн Юдит.

Дед кивнул в сторону миски:

– Вкусно?

– Очень, – ответил Дидденс. Глаза у него немного увлажнились.

– Не бойтесь, лейтенант, мы вам много оставили, – сказал Гатто. Он сидел за столом, согнувшись над своей миской. – Поешьте.

Маленькая, более круглая, более дряхлая версия отца Никеля поднялась из-за стола в полумраке за Гатто. На голове у нее был темный платок. Она двинулась к деду, неся миску и ложку.

– Чуть позже, мэм, – ответил дед, кивая старухе. Ее нос и уши были комочками теста, глаза – смородинами в примятых ямках. – Спасибо.

– Да, чуть позже, – быстро сказал отец Никель. Он повернулся к деду и проговорил мягче: – А прежде немного кое-чего замечательного.

Старый священник сидел на сундуке с кладбища. Теперь он опустился рядом на корточки, как прежде подле Алоиса. С нежностью откинул крышку. Оглядел содержимое. Потом вынул большую длинную бутыль с длинным горлышком и плоским дном.

– Коньяк, – сказал отец Никель почтительно, с французским акцентом. – Очень замечательный коньяк.

Он протянул бутыль деду. Этикетка была вся в гербах и французских надписях затейливым шрифтом, какой можно видеть на дипломах и фунтовых банкнотах. Тощие щеголеватые львы стояли пообок разделенного на четверти щита. Урожай 1870 года.

– До филлоксеры{63}, – заметил дед.

Отец Никель вновь опустился на сундук. Заляпанный грязью подол его сутаны задрался. Подошвы высоких черных ботинок были протерты и залатаны рубероидом. Из ботинок торчали длинные носки ручной вязки с веселеньким орнаментом – такие мог бы носить дедушка в «Хайди»{64}.

– Верно, – сказал он. – Как раз перед ней. Так вы интересуетесь?

– Чисто теоретически, – ответил дед. Он мотнул головой и вернул бутыль священнику. – Но вы пейте, отче.

Отец Никель вроде бы задумался, не обидеться ли.

– Вы думаете, я насыпал в него яд.

– Я просто хочу видеть, как его оценят по достоинству.

Старый священник достал из буфета рядом со столом высокий бокал с широким основанием и до половины наполнил его коньяком. Отпил большой глоток. Блаженно выдохнул. Потом вновь наклонился к деду, видимо уже совершенно простив обиду:

– Ваши друзья чересчур доверчивы. Они съели суп. Выпили вина.

Отец Никель наполнил второй бокал и протянул деду. Гатто и Дидденс подняли свои бокалы. Между ними на столе стояла темно-зеленая бутылка. Если вино, как и коньяк, достали из ящика, то и оно, надо полагать, было каким-то особенным. Во всяком случае, Гатто и Дидденсу оно определенно нравилось.

Дед отпил глоток. Коньяк обжигал, как первая затяжка сигарой, когда ее поджигаешь. Затем он ощутил вкус – что-то среднее между маслом и грецким орехом – и наконец сладкую горечь на языке, словно от раскушенной грейпфрутовой кожуры.

– И как?

– Замечательно, – ответил дед.

– Настоящее сокровище, верно? – Священник постучал по сундуку, на котором сидел. – Остальное менее ценное. Старая серебряная утварь. Телескоп. Золотая дарохранительница. Древняя Библия в переплете из кожи зубра. Очень красивая, но такая хрупкая, что ее даже открыть нельзя, не то что читать. Все – дела рук человеческих. А вот коньяк… – Он снова отпил, не закончив фразу, но в этом и не было нужды: его лицо явственно свидетельствовало о вере в Божественное происхождение коньяка.

– А реликвия? Кость святого Доминика?

– Ах да. Левая слуховая косточка святого Доминика. Несомненно, несомненно. Очень ценное сокровище. – В голосе не слышалось особой уверенности. Отец Никель погладил коньячную бутыль.