Луны Юпитера

– Прямо эстафета любовников, – сказал, к ее облегчению, Тед. – Я не удивлюсь, если… – и назвал несколько возможных пар. Директор школы со своей секретаршей. Невестка Франсес и священник. Но в его голосе звучала тоска.

– Нужно расписание составить.

Они даже не потрудились взять стулья и сели на пол, прислонившись к стене, под картиной, на которой Иисус шел берегом Галилейского моря.

– Ну и неделя была, – проговорил Тед. – Не знаю, с чего начать. Вернулись мы из Лондона во вторник, а в среду на нас обрушилось семейство Греты. Всю ночь ехали… две ночи. Не знаю, как им удалось добраться. Они потребовали, чтобы на одном участке дороги, миль в пятьдесят, перед ними пустили снегоуборочную машину. Эти женщины на все способны. Отец – просто тень. Женщины – кошмар. Хуже всех Картруд. У нее своих детей восемь голов, но она готова командовать и сестрами, и их семьями, и всеми, кто позволит. Грета против нее вообще пустое место.

Он сказал, что проблемы начались уже с похорон. Тед настаивал на гражданской церемонии. У него давно созрело решение в случае смерти кого-нибудь из близких не привлекать церковь. Распорядитель похорон со скрипом согласился. Грета тоже сказала, что это нормально. Тед написал речь в пару абзацев, которую собирался прочесть сам. На этом все. Никаких гимнов, никаких молитв. В этом не было ничего нового. Все давно знали о его убеждениях. Грета знала. Ее родня знала. Тем не менее они все повели себя так, будто услышали новое, ужасающее откровение. Держались так, будто атеизм – это неслыханная позиция. Пытались убедить его, что такие похороны незаконны, что его могут посадить в тюрьму.

– Они привезли с собой какого-то старичка – я подумал, что это дядя или чей-нибудь двоюродный брат, да мало ли кто. Всех не упомнить – семья-то огромная. И когда я поставил их в известность, как распланировал похороны, они объявили, что это их священник. Финский лютеранский священник, которого они притащили за четыреста миль, чтобы меня застращать. Бедному старикашке тоже пришлось несладко. В дороге подхватил простуду. Уж как они вокруг него прыгали, ставили ему горчичники, ноги парили, чтобы только привести в норму. Помер бы он там – было бы им поделом.

Тед уже вскочил и мерил шагами класс воскресной школы. Он заявил, что им его не сломить. Пусть бы приволокли с собой целый приход и лютеранскую кирху на тележке. Прямо так и сказал. А своего сына он похоронит по-своему. К тому времени Грета не выдержала, переметнулась на их сторону. Не то чтобы у нее были какие-то религиозные чувства – только слезы, обвинения да извечная слабость перед лицом родни. Более того, эта проблема не осталась личным делом семьи. К ним полезли разные личности – в каждой бочке затычки. Священник из Объединенной церкви, священник этой самой церкви, как-то раз пришел проконсультироваться с лютеранином. Тед его выставил. Позже он узнал, что священник, в общем-то, и не виноват, приходил он не совсем по своей воле. Его призвала Картруд, сказав, что положение отчаянное, что у ее сестры нервный срыв.

– Правда? – спросила Франсес.

– Что?

– У нее… у твоей жены… правда был нервный срыв?

– Эта стая психов кого хочешь доведет до нервного срыва.

Гроб он распорядился не открывать, но прийти на похороны мог кто угодно. Тед лично стоял рядом с гробом, готовый вырубить любого, кто позволит себе самоуправство. Свояченицу – с радостью, или ее союзника, старика-священника, или даже Грету, если они и ее в это втянут.

– О нет, – вырвалось у Франсес.

– Я знал, что она сама на это не пойдет. Но Картруд может. Или старуха-мать. Я не знал, что будет дальше. Но понимал, что сомнения нельзя показывать ни на секунду. Это был какой-то кошмар. Я стал говорить, а старуха завыла и начала раскачиваться. Пришлось ее перекрикивать. Чем громче она по-фински, тем громче я по-английски. Безумие.

Рассказывая, он переложил окурки из пепельницы себе в ладонь и обратно – так и гонял их туда-сюда.

Немного помолчав, Франсес сказала:

– Но Грета же его мать.

– То есть?

– Может, она хотела устроить обычные похороны.

– Да нет же.

– Почему ты так уверен?

– Я ее знаю. У нее вообще нет своего мнения. Она просто спасовала перед Картруд – как всегда.

Все это он сделал для себя, подумала Франсес. Ни на секунду не задумался о Грете. Или о Бобби. Он думал только о себе, о своих убеждениях и о том, чтобы не склониться перед неприятелем. Вот что было ему важно. Франсес отмечала это против своей воли и была не рада. Это не значило, что он ей разонравился; по крайней мере, она его не разлюбила. Но перемены были налицо. Когда позже она об этом размышляла, ей показалось, что до этого момента она была замешана в чем-то детском и постыдном. Она сошлась с ним для своего удовольствия, видела его таким, каким хотела, обращала внимание на то, на что хотела, не воспринимала его всерьез, хоть и считала иначе; раньше она бы сказала, что он – это самое важное, что есть в ее жизни.

Теперь это стало ей недоступно – эта праздность и самообман.