Лузер (СИ)

Здесь был и иной сон, вот я выложил своё стихотворение в Интернет, первое робкое детское стихотворение, попытку, я тогда мечтал стать поэтом. Стихотворение было нежным, и мне показалось очень красивым.

Печально многоточие сюжета,
Несчастных и несбывшихся надежд,
Свои крик души оставив без ответа,
Я убежал туда где её нет.

Двоим нам нету в мире места,
Давно уж потеряли что то мы,
И станет скоро чья-то уж невеста
Она, а мне остались только дни…

И память, и печаль далёкой боли,
И нет надежды быть с ней никогда,
Не знаю я, покончить с жизнью чтоли,
Иль просто всё забыть и навсегда?

И в мире столь далёком и суровом,
Во мгле иных пространств чужих миров,
Мне всё-тки суждено под тьмы покровом,
Вновь полюбить, а может, нет?

Действительно печально в жизни это,
Я так хотел любить её одну,
Но знаю я, давно не мной согрето,
То сердце, что покорно лишь огню.

Я знаю, и лишь помню с болью это,
Но сделать то что должен не могу,
Мне больно, но пускай, уж пусть не спето,
Про то как сильно и давно её люблю…

На моё стихотворение слетелось вороньё наверное со всего Интернета, все вылили на него кучу грязи. Один написал, что в топку, другой сказал, что этим надо в туалете подтираться, третий сказал, что стихотворение писал умственно не полноценный неудачник. Я подумал, и решил больше никогда не писать стихи. Последнее моё стихотворение:

Тебя в историю стихами,
Своими жалкими мечтами,
И всеми добрыми словами,
Впишу, забыв, что между нами,
Стена покрепче адской стали.

И тебя помнить будут вечно,
Не важно, что меня беспечно,
Ты бросила так бессердечно,
Да, в этой жизни всё конечно,

И время очень быстротечно,
Но напишу я безупречно,
И твоё имя словно нечто,
Останется в сердцах навечно.

Так и не было нигде выложено. Я скомкал бумажку, на котором его писал, и потом сжёг. И не важно, что Воланд из Мастер и Маргариты говорил, что рукописи не горят. Я то знаю, горят, и очень даже хорошо. И вообще, зачем писать, если то, что я пишу, если этим подтираются в туалете? Не знаю… С тез пор я замкнулся, учил свою ядерную физику, и не хотел ни с кем более общаться. Впрочем, я каюсь, учил не только ядерную физику, я пытался рисовать цветы, кой-кто сказал даже, что я рисую не плохо, но я также бросил, творческая личность из меня не вышла. И я окончательно замкнулся в себе. Я привык, что всё что могут сказать люди о моём творчестве это грязь. И лишь мой друг, зонд пришельцев, мог меня похвалить и оценить, и именно поэтому я стану Сайрусом, и не буду больше человеку. И да, я хочу быть сайрусом, и я хочу, чтобы всегда рядом со мной была Свита. Психолог, который ценит меня очень высоко, и, наверное, почти даже любит, или как минимум играет в любовь, и будет играть в любовь ещё очень долго. До тех пор, пока я владею знаниями в области ядерной физики. А этими знаниями я буду владеть всегда. И любит она меня именно за мои знания, за то, что я всегда так ценил.

Я проснулся, мне было плохо, тело горело, я весь покрылся потом, мне было очень плохо. В глаза ударил режущий свет, мне кажется, я бы лучше вернулся в эти сны, где меня мучали, где меня не уважали. Но кто-то взял меня за руку, и я узнал голос Свиты, такой ласковый, такой успокаивающий и нежный. Откуда-то из пустоты до моего сознания донеслось:

— …всё будет хорошо, терпи, пик пройден. Скоро ты станешь одним из нас. А сейчас спи.

— Нет, ему нельзя спать, мозг не выдержит, он должен хотя бы два часа побыть с нами, здесь, отвлеки его Свита.

— Слышишь, Андрей, тебе нельзя спать, побудь здесь с нами. Сядь, давай, садись.

Я с трудом сел, поднялся, всё-таки открыл глаза, взял за руку Свиту, осмотрел себя. Вся кожа была красной, и местами покрыта волдырями, ногти с моих пальцев давно слезли. Я кашлянул, в горле запершило сильнее, и я стал харкать кровью.

— Это нормально? — Испуганно спросила у врача Свита, не знаю, неужели она действительно за меня так боялась?