Лужайки, где пляшут скворечники

Я тогда проглотил это молча. Пожал плечами. А сейчас вспомнил, и стало в горле колюче — не продохнуть. Я перемотал пленку и пустил песню снова. Лбом вдавился в оконный переплет.

Тихо вошла мама. Тронула за плечо. Я не обернулся.

— Мама, за что он меня ненавидит?

— Кто?!

— Он…

— Сашенька, да что с тобой! Что за глупости… Ну, перестань…

ВСЕ ВХОДИТ В РАМКИ

Я долго не мог уснуть. Мелодия про аистенка никак не уходила от меня. В бабушкиной комнате слабенько, дребезжаще били часы. К их звону давно все привыкли, никого он не будил.

А еще звучала, как струнный механизм, бабушкина кровать. Она тоже была старинная — со спинками, похожими на решетки готического собора. Раньше бабушка спала на ней в садовом домике.

Вскоре после полуночи подул шумный ветер. О наружной жестяной подоконник застучали капли. «Вот и лету конец», — подумал я уже сквозь сон.

Однако утром опять было солнечно и тепло. Даже лучше, чем вчера. Ветер прогнал запах дыма, а дождь, видимо, пригасил торфяной пожар.

Родители ушли, когда я еще спал. Не стали будить. Когда поднялся, бабушка сказала:

— Спишь до десяти. Совесть-то есть?

Я сказал, что нету.

— Зато есть вот что! — И наконец отдал ей акварель со старым домом.

Ну, бабушка засияла! Даже поцеловала обожженную рамку.

— Я ее, бедную, сохраню на память. А картинку вставлю в новую. Такую же рамку, конечно, уже не найти, ну да ладно, главное, что сама акварель цела… Ивушка — ну до чего же славный мальчик! Умница!

— А я? Кто догадался туда поехать?

— И ты… Ешь яичницу и садись за уроки.

— Я же вчера был только на литературе.

— Ее и учи.

— А по ней ничего не задали.

— Тебе всегда «ничего не задали»… Тогда чисти штаны, которые вчера извозил. Потом пойдешь в «Овощи-фрукты» за капустой.

— Если будешь меня мучить, не отдам еще одну вещь.

— Это какую же?

— А ты забыла!

— Выкладывай!

Я достал из кармана безрукавки железный гребешок.

— Сперва просила, а потом не вспомнила…

— А! Давай, давай! Пригодится.

— Знаю, — хихикнул я.

— Что ты знаешь?

— Что пригодится.

— Ну-ка, марш в магазин!

Гребешок и правда пригодился.

Когда я пришел из школы и бесшумно отпер дверь, бабушка это не услышала. Я снял кроссовки и на цыпочках подошел к ее комнате.

Бабушка сидела на кровати, перед табуретом. На табурете стояло блюдце с молоком и хлебными крошками. Бабушка гладила гребешком ладонь, улыбалась и что-то шептала.

Я кашлянул у приоткрытой двери. Бабушка быстро воткнула гребешок в волосы. Взялась было за блюдце, но поняла: прятать поздно. Я был уже в комнате.

— Стучать надо, молодой человек.

— Колдуешь, да?

— Что за глупости!.. То есть не ваше дело, сударь.

— Квасю надеешься приманить, чтобы пришел на новую квартиру. Ну и правильно. Он теперь небось бездомный-бес-призорный…

— Напрасно ты иронизируешь.

— Ничуть не ир-рор… тьфу… низирую. С домовым всякое жилье уютнее.

— Квасилий не домовой! Он… просто Квася, вот и все. Мой приятель.

— Все равно из породы домовых. А кто еще-то?.. Ну ладно, ладно, молчу.

— Надеюсь, ты не станешь откровенничать с родителями о моих старческих причудах?

— Я, по-твоему, кто?! И никакая ты не старческая. Ты это… дама средних лет.

— Данке шен.

— Биттэ зэр.

— А как дела в школе? Надеюсь, сегодня никаких историй не было?

— Была…

— Господи, что еще?

— Ба-а… Я с ним помирился.

В школу я в этот день пришел к самому звонку. Почти никто не вспомнил о вчерашнем. Вальдштейн на меня не смотрел, остальные ребята смотрели и разговаривали нормально. А Клавдия Борисовна решила, видно, что дома мне устроили «семейную профилактику» и можно на этом дело закрыть.

Только Настя за меня тревожилась. Едва начался первый урок, немецкий, она толкнула мою ногу коленкой. Коленка была холодная, гладкая и такая… у меня все внутри отозвалось тайным замиранием. И мелькнуло в голове, что ради такого случайного касания можно было бы ампутировать самые дорогие штаны, а не только этот обгорелый утиль. Но если бы эту мысль угадал хоть кто-то, я сгорел бы на месте, как канистра с бензином. Я даже перед собой-то молча застонал от навалившейся стыдливости. Но под ней, под стыдливостью этой, шевелилось что-то вроде теплой пушистой гусеницы. Пусть толкнет еще разок, а?

И она толкнула еще разок, покрепче.

— Ты уснул, ЧТО ли?

— А? Нет… Что?

— Я спросила: дома сильно ругали?

— Меня? Нисколько!

— Тогда хорошо… Я за тебя переживала.

— Ну и зря… — И я начал с нашей третьей парты старательно подсказывать несчастному Шурику Лапину, которого вызвали к доске и заставили делать перевод незнакомого текста.

— Руих, биттэ, майн либер Иволгин, — попросила добродушная «немка».

— Энтшульдиген, биттэ, Нина Петровна.

— То-то же, — сказала она уже по-русски. А я опять «отрубился» и стал тайно ждать: не толкнет ли меня Настя снова. И, по правде говоря, ждал на всех уроках, хотя порой меня настигало понимание, что лучше бы провалиться куда подальше… А на последнем уроке дошел до сверхнахальства — толкнул ее сам.

— Ты чего?

— Нась… я… узнать хотел. Я забыл, у тебя какого октября день рождения? Пятнадцатого или шестнадцатого?

— Пятнадцатого.

— Это хорошо.

— Почему?