Лужок черного лебедя

Дверной звонок звучал скромнее: «Эй, кто-нибудь дома есть?» Я стоял на пороге дома священника. Звонил в звонок и бил дверным молотком, но никто не отвечал. Я ждал. Возможно, священник сейчас окунал свое перо в чернильницу, и пыхтел: «Господь милосердный, уже три часа?» Я прижался ухом к двери, но большой старый дом молчал. Засохший газон во дворе заливало солнечным светом, деревья словно в полудреме шевелили ветками на ветру. Пыльный Вольво, стоявший в гараже, явно нуждался в мойке и воске (Вольво – это самый известный шведский бренд, если не считать группу АВВА. Автомобили Вольво укрепляют специальным металлическим каркасом, поэтому они самые безопасные – при столкновении с грузовиком вас не размажет по асфальту).

Отчасти я надеялся, что никого нет дома. Дом священника – это серьезное место, и детям здесь делать нечего. Но когда на прошлой неделе я проник в этот двор под покровом темноты, я увидел конверт, приклеенный скотчем к почтовому ящику. ДЛЯ ЭЛИОТА БОЛИВАРА, ПОЭТА. Внутри – письмо, написанное сиреневыми чернилами на синевато-серой бумаге. Священник приглашал меня прийти к нему домой в воскресенье в три часа, и обсудить мои труды. «Труды». Никто и никогда не называл стихотворения Элиота Боливара – трудами.

Я пнул камень – и он поскакал по дороге.

Дверной засов щелкнул, как затвор винтовки, и старик открыл дверь. Его кожа была покрыта пигментными пятнами, как кожура перезрелого банана. На нем была рубашка без воротника и подтяжки.

– Добрый день.

– Привет, то есть, здравствуйте (я хотел сказать «добрый день», но Палачу в последнее время нравится караулить букву «Д») Вы священник?

Старик оглядел двор, словно ожидая подвоха.

– Нет, я точно не священник. – Сказал он с иностранным акцентом, похожим на французский, но более твердым. – А ты?

Я покачал головой (Палач сейчас не дал бы мне даже сказать «нет»)

– Священник пригласил меня. – Я показал письмо. – Только он не написал (я не мог сказать «свое имя»)… не подписался.

– А-а, ага. – Не-священник выглядел так, словно его вообще невозможно ничем удивить. – Проходи в комнату света. Только сними обувь.

Внутри пахло печенью и почвой. Солнце светило сквозь лестницу, и желтый свет его, нарезанный ступенями на тонкие ломти, косо стелился по полу. Синяя гитара лежала на турецком кресле. На стене – картина в золоченой раме: девушка прыгает по кувшинкам в озере, словно идет по воде. Название «комната света» звучало клево. Как будто там живет свет.

Старик предложил мне рожок для обуви. Я никогда не пользовался этой штукой, поэтому сказал «нет, спасибо», и снял свои кроссовки обычным способом, надавив на пятку одного кроссовка носком другого.

– Вы дворецкий?

– Дворецкий, ага. Эт-то хорош-шее описание моей роли в этом доме, я думаю. Следуй за мной, пожалуйста.

Раньше я думал, что иметь дома слуг могут себе позволить только архиепископы или папы-римские, но, оказывается, и священники тоже заводят дворецких. Старые, изношенные половицы царапали подошвы моих ног даже сквозь носки. Из зала мы прошли в какую-то ужасно скучную комнату отдыха, потом – на кухню. Под высоким потолком висели опутанные паутиной люстры.

Я шел, глазея по сторонам, и едва не врезался в спину дворецкого, когда он остановился.

– К вам посетитель. – Сказал он.

В «комнате света» не было никакой научной аппаратуры, хотя мансардные окна здесь были большие, как в обсерватории – только телескопа не хватает. Оконные рамы делили заросший наперстянкой сад на отдельные фрагменты. Вдоль стен -- книжные стеллажи. Карликовые деревья стояли в заросших мхом горшках, прикрывая камин. Сигаретный дым застилал воздух, делая комнату зыбкой, как сон.

В плетеном кресле сидела жабообразная дама.

Старая, но величественная, словно сошедшая с портрета, с копной седых, серебристых волос и алой шалью. Возможно, она мать священника, подумал я. Брильянты в ее украшениях были разноцветные и какие-то слишком крупные, похожие больше на конфеты – барбариски и лимонки. На вид ей лет шестьдесят, может семьдесят. Старики и младенцы похожи в одном – никогда нельзя точно сказать, сколько им лет. Я обернулся, чтобы взглянуть на дворецкого, но его уже не было в комнате.

Старушка читала книгу, ее водянистые глазные яблоки двигались туда-сюда по строчкам.

Может, мне покашлять, чтоб привлечь внимание? Нет, это глупо. Она и так знает, что я здесь.

Тонкоя нитка дыма поднималась к потолку от кончика ее сигареты.

Я присел на диван без подлокотников и стал ждать, когда она заговорит. Ее книга называлась «Le grand Meaulnes». «Что значит «Мeaulnes»?» – думал я, жалея, что не знаю французский так же хорошо, как Аврил Бреддон из моего класса.

Часы на каминной полке тонкой стрелкой отрезали секунды от времени.

Костяшки ее пальцев были странной формы, острые и угловатые, как шоколадки «Тоблерон». Каждый раз, листая книгу, она стряхивала пыль со страницы своими костлявыми пальцами.