Лужок Черного Лебедя

— О! О жизни, о смерти, о сердце, о памяти, о времени, о кошках, о страхе. О чем угодно.

Кажется, дворецкий тоже не спешил брать трубку.

— Истина — везде, как семена деревьев, и даже обман содержит зерна истины. Но глаз туманится рутиной, предрассудками, беспокойствами, сплетнями, хищничеством, страстями, ennui[39] и, самое плохое, телевидением. Отвратительный прибор. Телевидение было здесь, у меня в солярии. Когда я прибыла. Я бросала его в погреб. Оно смотрело меня. Поэт бросает в погреб все, кроме истины. Джейсон. Вас беспокоит нечто?

— Э… у вас телефон звонит.

— Я знаю, что телефон звонить! Он может убирать себя чертям! Я разговариваю с вами!

(Мои родители вбежали бы в горящую асбестовую шахту, если бы им кто-нибудь туда позвонил.)

— Неделю назад мы согласились, «Что есть красота?» — неотвечаемый вопрос, да? Сегодня — еще большая тайна. Если искусство правдиво, если искусство свободно от фальшей, оно `a priori красиво.

Я попытался это переварить.

(Звонящий наконец сдался.)

— Ваше лучшее стихотворение здесь, — она перелистала журналы, — это ваш «Висельник». Оно содержит части истины о вашем дефекте речи, я права?

Привычный стыд ожег мне шею, но я кивнул.

В этот момент я понял: только в стихах я могу говорить то, что хочу.

— Разумеется, я права. Если бы это стихотворение было подписано «Джейсон Тейлор», а не «Элиот Боливар, к.н., ФБР, ГДР, Би-би-си», — она треснула кулаком по странице с «Висельником», — истина будет величайшим позором в глазах волосатых варваров Лужка Черного Лебедя, да?

— Тогда мне останется только повеситься.

— Пфффф! Элиот Боливар, он пускай вешается. Вы, вы должны писать. Если вы по-прежнему боитесь публиковать под своим именем, лучше вовсе не публиковать. Но поэзия выносливей, чем вы думаете. Много лет я помогала в «Международной амнистии»…

(Джулия часто про них распинается.)

— Поэты выживали в лагерях, в карцерах, в пыточных камерах. Даже в этой унылой дыре на Ла-Манше живут и работают поэты… Хламсгейт… нет, как же ее, у чертей, все время забываю… — Она постучала себя костяшками пальцев по лбу, чтобы вытряхнуть зацепившееся имя. — Рамсгейт! Так что можете мне поверить. Государственные школы — значительно меньший ад.

* * *

— А эта музыка, которая играла, когда я вошел. Это ваш папа написал? Очень красивая. Я не знал, что бывает такая музыка.

— Это секстет Роберта Фробишера. Он был секретарем, ассистентом моего отца, когда отец стал слишком стар, слеп, слаб, чтобы держать перо.

— Я посмотрел статью про Вивиана Эйрса в энциклопедии «Британника» в школе.

— Да? И как же этот почтенный источник отдает должное моему отцу?

Статья была короткая, так что я выучил ее наизусть.

— «Британский композитор, родился в 1870 году в Йоркшире, умер в 1932 году в Неербеке (Бельгия). Самые известные сочинения: „Вариации на тему матрешки“, „Untergehen Violinkonzert“ и „Tottenvogel“»…

— Die TODtenvogel! TODtenvogel!

— Извините. «Завоевавший уважение европейских музыкальных критиков своего времени, Эйрс теперь почти забыт, и о нем упоминают лишь в сносках к музыке двадцатого века».

— И это всё?

Я думал, это ее впечатлит.

— Величественный панегирик, — она произнесла это голосом плоским, как стакан выдохшейся кока-колы.

— Но, должно быть, это круто, когда у тебя отец композитор.

Я неподвижно держал зажигалку с драконом, пока мадам Кроммелинк погружала кончик сигареты в пламя.

— Он создал великую несчастность для моей матери, — она затянулась и выдохнула трепещущий листьями дымный саженец. — Даже сегодня простить трудно. В вашем возрасте я училась в школе в Брюгге и видела отца только по выходным. У него были его болезнь, его музыка, и мы не сообщались. После похорон я хотела задать ему одну тысячу вопросов. Слишком поздно. Старая история. Рядом с вашей головой — фотографический альбом. Да, этот. Передайте его.

* * *

Девушка, ровесница Джулии, сидела на пони под большим деревом — еще до той эпохи, когда изобрели цвет. На щеку падала вьющаяся прядь волос. Бедра сжимали бока пони.

— Боже, какая красивая, — подумал я вслух.

— Да. Что бы такое ни была красота, в те годы я владела ею. Или она мной.

— Вы? — я, пораженный, сравнил мадам Кроммелинк с девушкой на фото. — Извините.

— Ваша привычка к этому слову вредит осанке. Нефертити была моим лучшим пони. Я вверила ее Дондтам — Дондты были друзья нашей семьи — когда мы с Григуаром бежали в Швецию, семь, восемь лет после этой фотографии. Дондты погибли в сорок втором году, во время фашистской оккупации. Вы полагаете, они были в Сопротивлении? Нет, это все спортивный автомобиль Морти Дондта. Тормоза отказали, бум. Судьбы Нефертити я не знаю. Клей, колбаса, бифштексы для черного рынка, для цыган, для офицеров СС, если быть реалистом. Этот снимок сделан в Неербеке в двадцать девятом, тридцатом году… За этим деревом — шато Зедельгем. Дом моего предка.

— Он все еще принадлежит вам?