Лужок черного лебедя

Пока я говорил с миссис Греттон, я не заикнулся ни разу. Я думаю, что мое заикание не зависит от Палача. Оно зависит от людей. От их ожиданий. Возможно, поэтому я без проблем могу читать книги вслух, когда нахожусь в пустой комнате, я могу говорить с лошадью, с собакой или с самим собой (или с миссис Греттон, которая, возможно, и слышит сейчас чей-то голос – но не мой). Когда я говорю с человеком, время меняется – оно становится похоже на горящий фитиль динамитной шашки, как в мультике «Том и Джерри». И если я не успеваю выговорить слово до того, как фитиль догорит, – динамит взрывается! Возможно, мое заикание вызвано именно этим – страхом перед горящим фитилем, который все короче и короче – и издает этот ужасный звук ссссссссс. Возможно, мне когда-нибудь удастся сделать фитиль бесконечно длинным, настолько длинным, что динамит никогда не взорвется. Но как?

А очень просто: нужно перестать бояться. Если собеседник ждет ответа, то пусть. Пусть ждет. Две секунды? Две минуты? Нет, два года. Сейчас, когда я сидел в комнате миссис Греттон, это было очевидно. Если я смогу научить себя не беспокоиться о том, что обо мне думают другие – тогда Палач наконец уберет свои пальцы от моих губ.

Термостат щелкнул, и обогреватель перестал жужжать.

– Возьми навсегда… – бормотала миссис Греттон. – Возьми навсегда…

Строитель – его звали Джо – постучал в дверь.

– Как у вас там дела? Все нормально?

Я спрятал за пазуху черно-белое фото с изображением подводной лодки, пришвартованной в арктическом порту. Вся команда стоит на палубе и салютует. У старых людей всегда только старые фотографии. Я застегнул свою черную куртку.

– Это ее брат, Лоу, – сказал Джо. – Первый ряд, крайний справа, – его палец с посиневшим отбитым ногтем остановился рядом с лицом на фото. – Вот он. – Лоу был почти неразличим, лишь тень от носа на лице.

– Брат? – это было мне знакомо. – Миссис Греттон говорила, чтоб я не будил ее брата.

– Что, сейчас?

– Нет, в прошлом январе.

– Тебе бы вряд ли удалось его разбудить. Немецкий эсминец потопил его подлодку в 1941 г., рядом с Оркнейскими островами. Она, – Джо кивнул на миссис Греттон, – так и не смогла смириться с этим, бедняжка.

– Господи. Это, наверно, было ужасно.

– Война, – Джо сказал это слово таким тоном, словно оно все объясняло. – Война.

Молодой матрос на фото утопал в белизне.

Хотя, я думаю, в его глазах, это мы, мы все тонули в белизне.

– Мне надо идти.

– Тличненько. Мне тоже надо возвращаться к работе – меня ждет моя гидроизоляция.

Мы шли по направлению к Дому в Лесу, тропинка хрустела под ногами. Я поднял с земли сосновую шишку. Очень скоро снежная буря застелит небо.

– А ты сам откуда, Джо?

– Я? А ты разве не д-гадался по акценту?

– Я знаю, что ты не из Ворчестера, но…

– Я «Брумми» м-лыш!

– Брумми?

– А-ха. Коли ты из Брума, зн-чит, ты Брумми. А Брум – это Бирмингем.

– Так вот что такое «Брумми»!

– Еще одна из величайших тайн человечества раскрыта, – Джо помахал мне плоскогубцами на прощанье.

«КОНЕЦ!»

Это звучало именно так. Но кто стал бы кричать это слово в лесу и зачем? Или, может быть, я ослышался? И кричали не «конец», а «мертвец» или «отец»? Потом в том месте, где едва заметная тропа, ведущая к Дому в Лесу, встречается с основной тропой, ведущей к озеру, я услышал звук шагов. Я спрятался между двумя близко растущими друг к другу раскидистыми соснами.

Вопль снова пролетел сквозь деревья, как стрела, совсем рядом: «КОНЕЦ!»

Через пару секунд на тропе появился Грант Берч, он бежал, сломя голову. Лицо его было бледное от ужаса. И кричал, очевидно, не он. Кто мог так напугать Гранта Берча? Отец Росса Уилкокса? Плуто Новак?

Берч скрылся в лесу еще до того, как я успел даже подумать о чем-то.

«ТЕБЕ КОНЕЦ, БЕРЧ!»

Филипп Фелпс гнался за Берчем и отставал всего на двадцать шагов. Это был совсем не тот Фелпс, которого я знал. Лицо его было багровым, его трясло от ярости, и было видно, что успокоить его сможет только звук ломающихся костей Гранта Берча.

«КОНЕЕЕЕЕЦ!»

Филипп Фелпс сильно вырос за последние месяцы. Я заметил это только сейчас, когда он пробежал мимо меня.

Прошла минута, и они оба скрылись из виду, лес проглотил их, их крики, их ярость.

Как Берч умудрился довести послушного Филиппа Фелпса до такого состояния? Я никогда не узнаю. Ведь это был последний раз, когда я видел их.

Мир – он как директор школы, он раз за разом заставляет нас делать работу над ошибками. Я имею в виду, не в мистическом смысле, не как Иисус или типа того. Скорее, как грабли! Ты продолжаешь наступать на них снова и снова, пока до тебя не дойдет. Эй, осторожно, там грабли! Все, что в нас есть, все плохое, наш эгоизм и наша готовность соглашаться с тем, с чем мы не хотим соглашаться, – это и есть наши грабли. И тут есть два пути: либо мы всю жизнь будем страдать от нежелания замечать и признавать свои ошибки, либо мы научимся замечать, и признавать, и исправлять их. Но и здесь не все так просто: стоит тебе признать одну ошибку, и ты думаешь, «эй, а мир не такое уж плохое место» и тут ты – БАМ! – наступаешь на новые грабли!

Потому что грабли никогда не закончатся.