Львенок

На следующий день я получил письменное доказательство того, что барышня Серебряная вскоре перестанет быть барышней. Эта замечательная пора ее жизни должна была окончиться в субботу в Староместской ратуше, где Ленка Серебряная отдаст свою руку Вацлаву Жамберку. Я приколол приглашение в изголовье кровати и прикрыл его клочком траурного кружева. А потом долго лежал ногами к изголовью и любовался этим образчиком черного юмора.

И у меня даже нет средства как-то подпортить Вашеку это торжество, коварный мой ландыш, думал я, не то чтобы всерьез все испортить, а так, капельку, ибо цинизм врачует. Нет у меня над вами власти, уважаемая, нет!.. Или все-таки…

Тонюсенькая, запрятанная где-то глубоко ниточка некоей мысли принялась щекотать мой мозг. Догадки, пустые догадки. Нужны доказательства, только они дадут мне власть. А без них это все — сплошная неправдоподобная фантасмагория.

Тем не менее она все не шла у меня из головы. Я смотрел на извещение о свадьбе с банальнейшими соединенными кольцами, сквозь кружево проглядывала надпись. «Ленка Серебряная… Вацлав Жамберк… имеют честь… что вступят… в законный…» Нет, моя фантасмагория мне положительно нравилась, она славно укладывалась в расследование а’ля Пуаро, правда, торжеством справедливости тут и не пахло… Я вдруг понял, что бессмысленно грежу наяву, и дал самому себе пощечину. Чушь. Фантазия слишком разыгралась. Тот, кто не умеет достигать чего-то наяву, подменяет жизнь фантазией. Те, которые могут, делают. Те, которые не могут, выдумывают. Так говорил Фолкнер. Конец цитаты.

Я встал и вышел на улицу. Был вечер, сентябрь, туман вокруг зажженных фонарей. Подчиняясь инстинкту, я поехал в центр. И на Вацлавской площади нос к носу столкнулся с Копанецем.

Он пребывал — как всегда — в разговорчивом настроении, так что моя угрюмость пришлась ему весьма кстати. Его постигло серьезное несчастье: он унаследовал от старичка-дядюшки целых два жилых дома, на которых висели невыплаченные долги, и его шутовской ум немедленно переделал это событие в политический анекдот. Мы шагали сквозь негустой туман, из которого выныривали вечерние сексбомбы, заставляя Копанеца прерывать свое повествование, из широких окон кафе «Бульвар» доносились непривычно дикие раскаты джаза. Я много лет не заходил сюда, и много лет здесь не звучал джаз. Поэтому я не сопротивлялся, когда Маэстро увлек меня в пассаж; поднимаясь по лестнице, я даже слушал вполуха его историю о том, как государство выразило готовность принять от него в дар оба эти дома — но лишь после того, как он выплатит все долги.

В «Бульваре» резвились в танцах многочисленные красотки, а Копанец, несмотря на полученные в наследство долги, был при деньгах. Над бутылкой водки, за столиком, удачно расположенным по соседству с танцполом, в свете красных, фиолетовых и зеленых прожекторов, призванных повышать сексапильность посетителей, он прочитал мне черновик своего письма в президентскую канцелярию.

В письме раскрывалась суть оригинальной гражданско-правовой теории и содержалась просьба о том, чтобы из общего достояния народа, являющегося хозяином всего, что есть в стране, была выделена одна двенадцатимиллионная часть, а из нее вычтена сумма, которую он, Копанец, представитель этого коллективного хозяина, и заплатит в государственную казну — чтобы разделаться с неоплаченными счетами, так мешающими людям, обремененным недвижимостью.

Я подумал, что если он и впрямь намерен отправить это письмо, то на него стремительно надвигается его самый последний прокол.

Я спросил, как поживают его рассказы.

— Их читает Бенеш, — коротко отозвался Копанец и загляделся на девицу в красном, которая ракетой промчалась мимо нас, убегая в танце от преследующего ее партнера, молодого человека, одетого почти вызывающе.

— Это хорошо. Бенеш не такой формалист, как покойный, чуть-чуть ловкости — и можно будет проскользнуть.

Однако же в иерархии ценностей Мастера прокола литература явно не занимала почетного места.

— Нет, ты только посмотри! Нет, ты видишь?! — цеплялся он ко мне, и глаза у него горели. А потом он вдруг опечалился. — Жалко, что я так растолстел. А то тоже бы попрыгал. Слушай, а что если мне подойти к ней и сказать… — В глазах у него появилось мечтательное выражение, но он тут же опомнился, поняв, что воображение завело его слишком далеко, и спросил рассеянно: — Что ты сказал?

— Что мы тебя теперь наконец издадим — раз уж шеф сейчас держит ответ перед Богом.

Красное платье исчезло в толпе танцующих и перестало гипнотизировать Копанеца. Он ухватился за мое упоминание о Боге.

— Да уж, Господь Бог опять выказал себя настоящим Господом. Не так уж часто он это делает. Ты заметил, что в основном умирают хорошие люди?

— Мир жесток, — сказал я. — Однако кончил он оригинально. Поэт, утонувший по пьяни — такого чешская литература еще не знала. Если Дык, конечно, не налакался хорошенько перед своим последним купанием.