Львенок

Он пребывал — как всегда — в разговорчивом настроении, так что моя угрюмость пришлась ему весьма кстати. Его постигло серьезное несчастье: он унаследовал от старичка-дядюшки целых два жилых дома, на которых висели невыплаченные долги, и его шутовской ум немедленно переделал это событие в политический анекдот. Мы шагали сквозь негустой туман, из которого выныривали вечерние сексбомбы, заставляя Копанеца прерывать свое повествование, из широких окон кафе «Бульвар» доносились непривычно дикие раскаты джаза. Я много лет не заходил сюда, и много лет здесь не звучал джаз. Поэтому я не сопротивлялся, когда Маэстро увлек меня в пассаж; поднимаясь по лестнице, я даже слушал вполуха его историю о том, как государство выразило готовность принять от него в дар оба эти дома — но лишь после того, как он выплатит все долги.

В «Бульваре» резвились в танцах многочисленные красотки, а Копанец, несмотря на полученные в наследство долги, был при деньгах. Над бутылкой водки, за столиком, удачно расположенным по соседству с танцполом, в свете красных, фиолетовых и зеленых прожекторов, призванных повышать сексапильность посетителей, он прочитал мне черновик своего письма в президентскую канцелярию.

В письме раскрывалась суть оригинальной гражданско-правовой теории и содержалась просьба о том, чтобы из общего достояния народа, являющегося хозяином всего, что есть в стране, была выделена одна двенадцатимиллионная часть, а из нее вычтена сумма, которую он, Копанец, представитель этого коллективного хозяина, и заплатит в государственную казну — чтобы разделаться с неоплаченными счетами, так мешающими людям, обремененным недвижимостью.

Я подумал, что если он и впрямь намерен отправить это письмо, то на него стремительно надвигается его самый последний прокол.

Я спросил, как поживают его рассказы.

— Их читает Бенеш, — коротко отозвался Копанец и загляделся на девицу в красном, которая ракетой промчалась мимо нас, убегая в танце от преследующего ее партнера, молодого человека, одетого почти вызывающе.

— Это хорошо. Бенеш не такой формалист, как покойный, чуть-чуть ловкости — и можно будет проскользнуть.

Однако же в иерархии ценностей Мастера прокола литература явно не занимала почетного места.

— Нет, ты только посмотри! Нет, ты видишь?! — цеплялся он ко мне, и глаза у него горели. А потом он вдруг опечалился. — Жалко, что я так растолстел. А то тоже бы попрыгал. Слушай, а что если мне подойти к ней и сказать… — В глазах у него появилось мечтательное выражение, но он тут же опомнился, поняв, что воображение завело его слишком далеко, и спросил рассеянно: — Что ты сказал?

— Что мы тебя теперь наконец издадим — раз уж шеф сейчас держит ответ перед Богом.

Красное платье исчезло в толпе танцующих и перестало гипнотизировать Копанеца. Он ухватился за мое упоминание о Боге.

— Да уж, Господь Бог опять выказал себя настоящим Господом. Не так уж часто он это делает. Ты заметил, что в основном умирают хорошие люди?

— Мир жесток, — сказал я. — Однако кончил он оригинально. Поэт, утонувший по пьяни — такого чешская литература еще не знала. Если Дык, конечно, не налакался хорошенько перед своим последним купанием.

К несчастью, красное платье опять объявилось на горизонте и привлекло к себе внимание Копанеца. А мое внимание привлек человек, который тоже проявлял явный интерес к девице, непристойным образом сотрясающейся в ритме рок-н-ролла. Он очень походил на шпика; вид у него был понурый, а сидел он, полускрывшись за колонной. Копанец вернулся к нашему разговору. Теперь он почему-то поглядывал на меня с ехидцей.

— Даже если Дык и выпил перед тем, как утонуть, последователей у него все равно нет.

— На что ты намекаешь?

Вопреки своему обыкновению он не начал сразу вопить во всю глотку, а посмотрел на мета долгим взглядом.

— Скажи-ка мне, старик, ты ведь его не любил, правда? Просто задницу лизал, да?

— Да.

Я усмехнулся; Копанец тоже.

— Тогда я скажу тебе, что товарищ Прохазка имел честь стать чешским Максвеллом Боденхаймом.[43]

— Кем?

— Ты у нас вроде как поэт, а?

— Это тот американский…

— А то кто же? — отозвался Копанец. Я принялся размышлять. Мне это ровным счетом ничего не говорило. Я понятия не имел о качестве творчества американского поэта, но мне почему-то казалось, что ничего общего с творчеством Эмила Прохазки тут быть не может.

— Думай, думай! — поторопил меня Копанец.

А я только это и делал, но ничего выдумать не мог, разве что проснулись какие-то смутные воспоминания о нескольких стихах из старой антологии, которую я в давние годы своего увлечения литературой взял на время в Американском информационном агентстве — и было это как раз накануне победоносного Февраля, так что возвращать ее я уже туда не пошел. Но, насколько я помнил, творения шефа были тут совершенно ни при чем.

— Ну не знаю я, что ты имеешь в виду!

— Нечего, нечего, давай, ломай голову. Или ты не читаешь газетных заметочек о новостях заграничной культурной жизни?