Львиная стража

Ее нигде видно не было. В обоих направлениях – а видно было далеко – дорога была пуста. В поле напротив гнедая лошадь щипала соцветия кокорыша[58]. Когда Пол шел за машиной, с дерева, раскинувшего ветви над домом, слетела сорока, уселась на крышу зимнего сада и задергала вверх-вниз хвостом. Сорока была одна. Гарнет сказал себе: пусть прилетит еще одна, хотя бы одна, одна, чтобы получились две для радости, и тут же обозвал себя суеверным дураком. Его задача – выехать на машине и разыскать Джессику, а не думать о каких-то там птицах и знамениях.

Когда он вошел в дом, зазвонил телефон. Мама Гарриет, подумал он. Слава богу! Сломалась машина. Ну, естественно. Он взял трубку.

Чужой голос, который он никогда не слышал, с аристократической изысканностью сказал:

– Мистер Гарнет? Джессика у нас. Не звоните в полицию, хорошо? Если вы это сделаете, мы сразу же убьем ее. Все мы совершенно равнодушны к детям, так что колебаться не будем.

Пол заговорил хрипло и почти неслышно, как будто его душили:

– Кто вы?

– Прошу прощения? Я не очень хорошо вас понял.

– Кто вы? Что вам нужно от Джессики? У меня нет денег, я не могу заплатить выкуп.

– О, еще рано вести речь о выкупе. Как бы то ни было, мы об этом позаботимся. А в настоящий момент нас интересуют исключительно переговоры.

– В каком смысле?

– Я перезвоню вам, – сказал голос, – через полчаса.

Глава 18

Сколько же аномалий в жизни! Сандор только что научил меня этому слову, и я уже вижу, как оно полезно. Например, вы предполагаете, что такие, как я, любят детей. У меня было плохое детство, никто из тех, кто выполнял роль моих родителей, не любил меня. И вот вы ждете, что я буду сочувствовать детям, которым плохо, вы ждете, что я буду заботиться о них, а я не сочувствую и не забочусь. То, что я чувствую к ним, близко к равнодушию, что-то в этом роде. Я вынужден был мириться со всем, так почему они не могут? Вероятно, если у меня когда-нибудь появятся собственные дети, что вполне возможно, у большинства появляются собственные дети, я буду обращаться с ними так же плохо, как обращались со мной, так уж устроен мир.

У Тилли такие же взгляды. И это тоже естественно. Только почему-то считается, что женщина будет другой. Ну, это еще одна ошибка, что женщины мягче, добрее, нежнее, щепетильнее, что ли, чем мы. Ничего подобного. Именно мужчине приходится давить в себе эти качества, чтобы стать хорошим начальником. Тебя не так сильно будут мучить угрызения совести, если ты сможешь убедить себя в том, что твои рабы в моральном плане лучше тебя, говорит Сандор.

Красный свет от светофора падал на лицо Тилли. Я оглянулся на нее и подумал: «Медуза». Однажды Сандор читал книжку о греках и пересказывал мне истории из нее, он рассказал мне о Медузе, женщине, у нее лицо превращало людей, смотревших на нее, в камень, а вместо волос у нее были змеи. Глаза Тилли блестели, а волосы казались живыми. Светофор переключился на зеленый. Я вынужден был ехать дальше. Она принялась рассказывать нам свой план, причем не без удовольствия, как будто она была голодна и расписывала свое любимое блюдо.

– Знаешь, Тилли, – сказал Сандор, – я действительно считаю, что ты ни перед чем не остановишься.

Думаю, я никогда прежде не слышал, чтобы он кем-то восхищался, а сейчас в его голосе звучало восхищение. По идее, я должен был бы радоваться, что они поладили после ссоры, что они относятся друг к другу с большим дружелюбием, чем раньше, и я радовался, радовался. Но люди полны аномалий, и меня охватил непонятный страх, что меня выбросят на холод. Видите ли, меня уже выбрасывали на холод, и я знаю, каково это. Для меня это не пустой страх, как для большинства.

Вот поэтому я не расстроился, когда мы разделились на ночь: Тилли отправилась в свой кемпер, а мы с Сандором – в наш номер. На следующий день мы переехали в «Георг», в большую комнату с ванной, цветным телевизором, маленьким, похожим на шкафчик холодильником, в котором хранились шкалики с алкоголем, банки с пивом и шампанское – Сандор сказал, что в жизни не видел более дорогого шампанского, пятнадцать фунтов за полбутылки[59]. Пришла Тилли, на ней было ярко-красное платье с очень низким вырезом, золотые украшения, изумрудно-зеленые открытые босоножки и такого же цвета ремень в целых четыре дюйма шириной с золотой пряжкой, отделанной красными и зелеными камешками.

Она носит такие яркие цвета, что начинает рябить в глазах. Не знаю, ее это вкус или это вкус того типа, что купил ей одежду за похудение. Когда она жила дома с Мамой, Папой и со мной, то носила бежевый и темно-синий, потому что Мама говорила, что яркие цвета только подчеркивают бесцветность внешности. Ногти у Тилли покрашены алым лаком с серебряными крупинками. Мы пили не дорогое шампанское, а то вино, что купили сами, и заедали его макадамией[60] из холодильника.