Львиное Око

— Как только познакомлюсь с немцем, выйду за него замуж и перееду в Берлин, — решительно заявила Катринка. — Вот такая жизнь мне по душе.

— Мне тоже, — отозвалась я.

— Можно, я стану называть тебя «кузиной», хотя мы и не родственницы?

— Кузина Катринка…

— Кузина Герши…

На следующий день на аукционе Фраскатти нам удалось отстать от Хельги, и, взявшись под руки, мы принялись бродить по зданию. Я была так возбуждена, что дышала, как запыхавшийся щенок. Люди кричали друг на друга на всевозможных языках, и пыль поднималась до самой крыши. Мальчишки-рассыльные сновали в толпе. Они внимательно наблюдали за сидевшими в изолированных секциях галерей мужчинами с каменными лицами, которые делали им условные знаки. Отличить участников от зрителей можно было по их реакции на происходящее. Даже наблюдать за торгами было увлекательно, что же касается тех, кто в них участвовал, то они, казалось, ставят на карту собственную жизнь.

— Так оно и есть, — заметила Катринка. — Во всяком случае, свои состояния. Бывает, что негоцианты, когда их обходят соперники, кончают жизнь самоубийством или умирают от разрыва сердца. По словам одного моего знакомого, по сравнению с табачными торгами у Фраскатти рулетка — это детская игра.

Каждые четверть часа воцарялась мертвая тишина, и все замирали как вкопанные. Какой-то человек называл цифру, оканчивающуюся сотыми долями цента, и чье-нибудь имя. Затем все бросались куда-то бежать; нас чуть не сбили с ног. В следующую минуту, словно по мановению волшебной палочки, толпа орущих мужчин и юношей окружила какого-то человека. По словам Катринки, бывало, что подростки, подобно альпинистам, карабкались по стенам здания, чтобы разделаться с коммерсантом, приобретшим последний лот табака.

К нам подошел настоящий француз с тростью в руках и лиловым галстуком на шее и поздоровался с Катринкой, которая представила меня ему как свою кузину, мадемуазель Зелле. Я заговорила с ним по-французски, и он похвалил меня за хорошее произношение:

— Я прихожу сюда, чтобы понаблюдать, как возбуждаются флегматичные голландцы, — объяснил он, чем очень рассмешил меня. — Зрелище стоит того. Epatant, ne c'est pas? [8]Подумать только, возбужденные голландцы?

— Epatant, — согласилась я, чувствуя себя на седьмом небе.

Подошли еще два человека. Один из них, еврей, был похож на господина Шнейтахера, второй был низенький, подслеповатый мужчина с заметной лысиной.

— Сделай одолжение, — произнес, обращаясь к Катрин, еврей, — сними свои очки.

Та не стала ломаться, и мы все трое так и ахнули. Моргая близорукими глазами, Катрин повернулась к нам в фас, затем показала изысканный, как у Нефертити, профиль.

— Видели? — сказал еврей. — Что я вам говорил?

— Вы позволите мне высечь вас? — спросил подслеповатый.

Катринка выгнула брови. Рядом с ней я почувствовала себя нескладной и некрасивой. Выбравшись из толпы, я отдышалась и спросила:

— Высечь? А за что?

— То есть изваять. Это скульптор. Очень модный и ужас какой бездарный. Но я стану позировать. Ради любопытства. К тому же мой обожаемый еврейский друг просил меня об этом. И еще, я хочу досадить Хельге. Она такая мещанка.

— Ненавижу ее, — призналась я.

— Ну что ты, — возразила Катринка. — Женщина она неплохая. Откуда у тебя такая жасминовая кожа, Герши?

— Меня подменили, — со счастливым выражением лица ответила я. — Зачем ты носишь очки, ты же такая красивая?

— А затем, что без них я ничего не вижу, — рассмеялась Катринка.

Прежде чем лечь спать, мы с Катринкой поклялись встретиться снова. Она со своей бабушкой на следующей неделе отплывала на Яву, а я должна была прибыть туда позднее. Всю ночь мне снились орхидеи, растущие в кратерах вулканов.

На рассвете меня разбудила Хельга. Вместе с папой они проводили меня на вокзал, после чего поспешно зашагали по платформе. Последнее, что я увидела, — это их плечи, касавшиеся друг друга. Всю дорогу, до самого Гарлема, где мне предстояла пересадка на Лейден, я плакала по отцу, как по покойнику.

Окруженная высокой кирпичной оградой, школа меня разочаровала. Среди шестидесяти девочек я умудрилась не найти ни одной подруги. Я была изгоем и безнадежной провинциалкой. Чтобы не подать виду, как я несчастна, держалась высокомерно, находила отдушину в книгах. Не желая, чтобы кто-то увидел мое бедное нижнее белье, раздевалась под одеялом. У каждой девочки была подруга, а то и две, лишь со мной никто не дружил.

Приближалось Рождество, но бабушка написала, что мне не следует приезжать на каникулы, так как дело об опекунстве все еще тянется, да и у Яна корь. Запершись в туалете, находившемся в дальнем конце ванной, я расплакалась. Чтобы никто не слышал моих рыданий, время от времени я спускала воду. Те немногие девочки, с которыми я хотя бы разговаривала, разъезжались по домам. В пансионе остались лишь те, кто приехал из отдаленных владений Голландии. Они держались особняком, были заносчивы и скрытны. Эту группу возглавляла Мария Зегерс, белокурая амазонка с круглым, как блин, лицом и наглыми манерами, которая меня не переваривала.