Львица

Вода в тазике быстро стала серой и полной песка, когда Эмма начала стирать в ней тунику Энджел. На самом деле она никогда не занималась ручной стиркой — все, что нельзя было засунуть в стиральную машину, Эмма отправляла в химчистку. Но сейчас, когда наконец после нескольких полосканий ей удалось отстирать большую часть пятен, Эмма даже почувствовала удовлетворение от своей работы. Выжав тунику в последний раз, она отнесла ее к дереву возле столовой и, зацепив рукавами за ветки, оставила сохнуть. После этого настала очередь штанов. Когда и они были тщательно выстираны, Эмма встряхнула их, чтобы расправить, и развесила на кусте. Отступив на пару шагов, она снова взглянула на выстиранную детскую одежду. Туника и штаны выглядели такими маленькими и хрупкими, как будто были сшиты из чего-то более тонкого, чем домотканый хлопок. Несмотря на то что ткань была влажной, Эмме показалось, что в ней все-таки угадывается фигура маленькой девочки, и это зрелище всколыхнуло давнюю боль. Она знала, что никогда не родит ребенка, который будет носить такую же маленькую одежду. Эмма не так уж часто об этом думала: это решение она приняла давно, и не было необходимости возвращаться к нему снова и снова. Но сейчас, глядя на одежду Энджел, она невольно вернулась к воспоминаниям о том, какие причины подтолкнули ее к этому. На самом деле в ее жизни не было места для ребенка. Ее жизненные приоритеты были выстроены в тот момент — ей было тогда шестнадцать лет, — когда она решила пойти по стопам Сьюзан. Для этого ей нужно было полностью сосредоточиться на учебе — сначала в старших классах школы, затем в университете и аспирантуре. Теперь Эмма была так же предана своей работе в институте. Когда она познакомилась с Саймоном, оказалось, что у них схожее отношение к научной карьере, — это был один из факторов, благодаря которым они хорошо подходили друг к другу. Но, узнав Саймона поближе, Эмма поняла, что с его стороны это было не только преданное отношение к работе. Он просто не любил детей. Саймон все время чувствовал, что его появление на свет испортило жизнь родителям, и поэтому был уверен, что ребенок сыграет такую же роль и в его судьбе. Эмма знала, что бороться с этим бесполезно. Поэтому она постоянно повторяла самой себе, что это даже к лучшему, поскольку совпадает с ее собственными устремлениями. Однако сейчас, когда она расправляла на ветках выстиранную детскую одежду, в ней вдруг проснулось мучительное чувство утраты.

С другого конца питомника послышался взрыв смеха. Дэниэл и Энджел играли в прятки со львами. Вытерев ладони о джинсы, Эмма подошла поближе, чтобы лучше их видеть. Энджел гонялась за одним из детенышей Мойо. Неподалеку среди кустов виднелись темные очертания головы и плеч Дэниэла. Прямо к нему направлялась Мойо. Она шла, слегка пригнувшись к земле и прищурив глаза. Эмма уже знала, что так она готовится к прыжку. После этого между львицей и Дэниэлом снова завязалась борьба, которая закончилась тем, что Дэниэл увернулся от животного и отошел в сторону, смеясь и с трудом переводя дыхание. Сначала Эмма не могла без содрогания наблюдать за этой картиной. Однако игра продолжалась уже около часа, и Мойо ни разу не позволила себе выпустить когти, обнажить зубы или накрыть Дэниэла всем своим сокрушительным весом.

Дэниэл разделся до пояса, точно так же, как и в тот день, когда он оперировал Маму Киту. Его кожа блестела на солнце, подчеркивая контуры тела. Рядом с ним Энджел с ее тонкими руками и ногами и светлой кожей выглядела почти бесплотным существом.

Внезапно львица бросилась сбоку на Дэниэла и повалила его на пыльную землю. Они начали бороться, а Энджел заливисто захохотала. Эмма подошла еще ближе, чтобы лучше рассмотреть ее лицо. Глядя на девочку, никто бы не подумал, что несколько дней назад она собственными руками похоронила свою мать. Энджел выглядела как обычный ребенок, веселый и беспечный. Эмма обхватила себя руками, чувствуя, как холодная дрожь проходит через ее тело. Она хорошо помнила это ощущение, когда нужно смеяться — или делать хоть что-нибудь, — чтобы забыть о холодной пустоте внутри. А окружающие люди смотрят на тебя и недоумевают. Как можно улыбаться, смеяться и веселиться, когда у тебя умерла мама?

Ты просто раскалываешься надвое. Одна твоя половина ест, разговаривает, одевается и смеется, в то время как вторая затаилась в холоде и мраке. И эта часть тебя тоже хочет умереть, чтобы навсегда избавиться от воспоминаний и тяжести реальности, которая ломится во все двери. Сьюзан не вернется никогда. Человека, которого ты называла своей мамой, больше нет на свете. У Эммы Линдберг нет матери. Эта мысль пронзала ее всякий раз после пробуждения, превращая каждое утро в пытку.