Лысая гора, или Я буду любить тебя вечно

Сколько у человека жизней? В двадцать один год их у меня две. Одна из них – счастливое детство в Херсоне, сухой ветер причерноморских степей, бескрайние плавни низовьев Днепра, любящие родители, трагическая смерть отца, переезд в златоверхий, торжественный Киев к дяде Людвигу, брату отца. Его семья, так радушно принявшая меня.

Марья Ивановна, тетя Маша, жена дяди, – беспокойное любящее сердце, скрывающееся за внешней сухостью. Дядя Людвиг добродушно подсмеивался над ее педантичностью: „Я стал настолько русским, что женился на тебе, чтобы хоть немного чувствовать себя немцем и не забывать традиционно присущих нам качеств!“

Дочери-близнецы, мои кузины, на три года младше меня, так похожи внешне и так не схожи характерами: хохотушка-болтушка Марта с постоянным лукавым блеском глаз и острым язычком и задумчивая, немногословная Ольга, обожающая музыку Вагнера и трагические спектакли театра „Соловцов“[1]. Может, она предчувствовала трагический конец своей жизни? Упокой, Господи, их невинные души!

Учеба в Екатерининской женской гимназии, затем в Женском университете Святой Ольги, который так и не удалось окончить… Уже было пошито выпускное платье, его так и не довелось надеть.

Прогулки по шумному, помпезному Крещатику, строгой, торжественной Владимирской улице, тенистым аллеям Бибиковского бульвара, вычурному Печерску с его причудливой архитектурой. Сколько жарких споров вызывали архитектура дома-замка барона Штейнгеля и караимской кенассы на Большой Подвальной, дом с химерами архитектора Городецкого! Как мы с подружками любовались росписями Васнецова, Врубеля, Пимоненко во Владимирском кафедральном соборе, канонической строгостью древних фресок Михайловского Златоверхого и Софиевского соборов!

А загадочность и отрешенность от мирской жизни подземных церквей Печерской Лавры при трепетном свете свечей!

Бесчисленные парки Киева! Я любила там гулять, как бы купаясь в веселой зелени весны, лета или в печально-торжественном золоте осени. Сколько верст пешком мы прошли вдвоем с Мишей по аллеям Царского, Николаевского парков, Шато де Флер, по саду Купеческого собрания! А какой озорной набег мы совершили на закрытый для посторонних парк „Кинь грусть“!

Пешие походы в Предмостную слободку, куда мы попадали, пройдя по Николаевскому цепному мосту, лодочные прогулки на Труханов остров. Плеск весел в темной днепровской воде навевает воспоминания о традиционных ужинах в ресторанах „Босфор“, „Аквариум“, прогулках по парку, причудливому зимнему саду „Эрмитаж“ и веселье русской оперетки. Мы мечтали устроить свадебный лодочный кортеж и обвенчаться на этом острове в Елизаветинской церкви.

Бедный Миша! Упокой, Господи, его душу! Смертью ты уже искупил свой грех, и я молю Небеса, чтобы они смилостивились над тобой! За свою судьбу я тебя простила, а ты на Небесах сам попросишь прощения!

Вторая жизнь началась вместе с болезнью и неожиданной смертью Ольги, а затем и Марты. Их похоронили одну за другой, и казалось, что это были одни похороны. Дальнейшие события, будто в калейдоскопе, закрутили меня, подхватили, как бурный поток листочек, и понесли в ужасающую действительность, вовсе не считаясь с моими желаниями.

Самоубийство тети Маши, снова похороны, странная болезнь дяди и наконец следствие. Следователь, господин Брюквин, являлся мне даже во сне. Обрюзгший, с серыми глазками-ледышками за очками в тонкой золоченой оправе, в потертом синем сюртуке, вечно несвежей рубашке, с несвежим же дыханием, он безжалостно растоптал своими грубыми башмаками мою жизнь, мою честь, покрыв позором мое имя. Это он объявил меня вероломной отравительницей своих родных, своих благодетелей.

Я отравительница?! Я вероломно убила-отравила своих кузин, Марту и Олю?! Я инсценировала самоубийство тети Маши?! Я отравила своего родного дядю Людвига, который заменил мне отца?!

Я не убийца! Это Брюквин убийца, тройной убийца! Он перед судом довел до самоубийства мою мать, отчаявшуюся из-за павшего на нее позора и всеобщего презрения. Это из-за него Миша покончил жизнь самоубийством. Гореть вам, господин Брюквин, в геенне огненной тысячи лет! Взываю об отмщении! И да исполнится то, что сказано в Писании в отношении таких, как он: „Пусть забудет его утроба матери; пусть лакомится им червь, пусть не остается о нем память“[2].

А я понесу крест на собственную Голгофу безропотно, безвинно и искуплю своей мученической смертью Мишины грехи».

И вновь ей на ум пришли строчки четверостишия, которые недавно прочитала жандарму, только сейчас она изменила вторую строку:

Я буду любить тебя вечно,
И смерть я приму за тебя.
Что жизнь? Ведь она быстротечна…
Душа – не умрет никогда!