Лысогорье

Сорвалась и прочертила по небу огненную линию отгоревшая звезда. За лугом в речке что-то крякнуло и отдалось в тальниках.

Волков нет.

И звать некого.

Серый вспомнил вдруг об этом и, вскрикнув как-то всем телом сразу, оставил мерина нетронутым, обессиленно побрел в лес. Он отыскал свое первое логово, в котором жил когда-то с Волчицей, присел у корня дуба, у которого любила сидеть она, и сидел всю ночь. Думал о Любаве.

Ушла.

Испугалась крови.

И он ждал, что она нарожает ему волков!

Ну ей ли, выглядывающей куски, живущей подачками с хозяйского стола дать жизнь гордому независимому ни от кого волку? Пусть уж лучше его дети лежат на дне речки, чем выросли бы возле нее и стали собаками.

К утру в темном котле неба выварилась гроза.

Засверкали молнии.

Загремели громы.

Все в страхе разбегалось, пряталось, и только Серый был ко всему безразличен. Он не замечал ни начавшейся грозы, ни бури. Рот его был жестко сомкнут, глаза горели презрением.

Здесь, в старом логове, и нашла его Любава.

Она подползла к нему.

Заглянула в самый ужас его глаз.

Страх охватил ее, но она пересилила себя и лизнула Серого в губы, готовая любить его и такого.

Серый не звал ее.

Сердцем своим почуяла она, что нужна ему.

И — пришла.

Мокрая, прихваченная обрушившимся ливнем, она подползла к нему и, простая, бесхитростная, положила к его ногам кусок раскисшего под дождем хлеба.

Лил дождь.

Вспарывали небо молнии.

Обвально падали грома.

Любава сидела возле Серого, смотрела на мокрую траву, на деревья.

Просто сидела и смотрела.

Но она была рядом, и Серый медленно оттаивал возле нее.

Теплел.

С него будто что-то сползло, отшелушилось. Он задышал спокойнее, ровнее и даже наклонился к хлебу и откусил от него, и тогда Любава прижалась к нему, греясь с ним общим теплом.

Любава и в этот раз пробыла в лесу неделю.

По ночам они с Серым уходили в степь на охоту. Любава научилась ловить зайцев и убивать их по-волчьи, по древнему обычаю своих предков: одним хапком. Она даже ходила с Серым один раз к колхозной кошаре.

Нет, она не входила к овцам, она осталась у изгороди.

Серый вошел один, а она осталась и ждала его и когда появился он с ягненком, обрадованно взвизгнула и кинулась навстречу.

Они неслышно уходили в лес.

Серый нес на спине теплую тяжесть, а Любава бежала рядом и испытывала счастье. Из прокушенного горла ягненка ронялись на траву капли. Любава приостанавливалась, слизывала их и бежала дальше. Голова ее была седая от росы.

Через неделю Любава ушла.

Ей было хорошо с Серым, но она уже не могла жить без людей. Она выросла среди них, срослась с ними, в ней даже было что-то от человека.

И она ушла.

Ей хотелось увести с собой и Серого.

Но Серый вырос в лесу.

Серый был сыном леса, Серый был волком, и он не пошел с ней.

Через день утром Любава навестила его. Через день она навестила его утром еще. Она стала бывать у него и по ночам. Они вместе охотились. И не только на сусликов и зайцев, но и делали набеги на села, на колхозные овчарни.

Их видели.

Любаву узнали пастухи.

Сказали деду Трошке:

— Любава водится с волком.

Дед обиделся:

— Не клепите на собаку. Любава — с волком! Да она от одного волчьего духа в лесу забирается ко мне в повозку.

Любава давно уже перестала бояться леса, но дед не замечал этого, он помнил былой страх ее перед лесом и, сворачивая цыгарку, покачивал бородой:

— Любава водится с волком! И скажут же такое.

Но слухи росли. В округе в открытую стали поговаривать, что с волком блудит чья-то собака. Делали засады, залегали в ночь с ружьями у околицы.

Любава выросла в деревне.

Она хорошо знала людей.

И уводила Серого от опасности, уводила туда, где их сегодня не ждали.

Пришла и прошла зима.

Любава затяжелела и готовилась стать матерью.

В лес она теперь к Серому не ходила, Серый приходил к ней и оставался у нее под лопасом всю ночь. На заре он уходил в сад и прятался там в кустах смородины.

В саду и наскочил на него однажды дед Трошка.

Дед шел вдоль кустов и срезал с них лишние ветки, когда Серый поднялся вдруг в трех шагах от него и, полыхнув красным тяжелым взглядом, пошел к изгороди.

Дед остолбенел.

Румянец сошел с его лица.

Он даже перестал пахнуть настойкой боярышника.

Волк на глазах у деда не торопясь подошел к изгороди, подлез, прогибаясь в спине, под жердину, оглянулся на деда и спокойно, как-то даже привычно пошел к оврагу, и тогда старик сорвался с места и побежал к избе, взмахивая руками и крича визгливым бабьим голосом:

— Ружье, Григорьевна! Ружье!

На крыльце поскользнулся на свежем курином шлепке, упал, вполз на четвереньках в сени, сдернул у порога в избе с гвоздя ружье с патронташем, выскочил за сарай и пошел палить в сторону оврага.

В сад больше дед не вернулся, убрел в магазин, разжился четвертинкой и загулял. Бродил по селу веселенький, красноносый, жаловался сочувствующим ему сельчанам:

— Совсем одолели меня волки: то в речке выкупали, то мерина прирезали, а ныне уж и по саду моему начали разгуливать. И что я им дался? Скоро на печку буду с опаской влезать. А что? Полезешь, а там уж волк у трубы греется. Выпустит кишки и поминай, как звали.

И вздыхал обреченно: