Лже-Нерон

   - Я и прекратил  комедию,  -  зевая,  сказал  Нерон.  -  А  к  чему  ты продолжаешь играть ее, моя славная? Когда пьеса  кончена,  актеры  снимают маски. Но играла ты хорошо, молодцом держалась. Ты имеешь право на ренту и получаешь ее. Полторы тысячи в месяц. Запиши это, мой милый, - приказал он чтецу.

   - Слушай, Теренций, - заклинала его Кайя, - опомнись. Подумай, что ты с собой делаешь? На этот раз ты так дешево не отделаешься, как  в  ту  ночь, когда ты прибежал с Палатина. И разве недостаточно тебе  страха,  которого ты тогда набрался? Тебе хочется второй раз это пережить? Но ведь ты  этого не вынесешь. Дважды боги не простят такой дерзости.

   Она подошла к нему почти вплотную, она тормошила его, она старалась его разбудить.

   - Пойдем домой, Теренций. Там мы подумаем, как быть дальше.

   Слова  женщины,  помимо  его  воли,  встревожили  его.  Он  оборонялся, досадовал на нее, досадовал на себя,  зачем  он  велел  впустить  ее,  ему хотелось ее ударить. Но он остался императором. Спокойно отстранил он  ее, поднес к глазу смарагд, с интересом стал ее  рассматривать,  словно  перед ним был какой-то редкий зверь.

   - Она помешалась на своей роли, - решил он.  -  Мне  рассказывали,  как иногда актеры тоже вот так сходят с ума, слишком вжившись в роль Эдипа или Аякса. Можешь идти, моя славная, - обратился он кротко к женщине.  -  Будь покойна. Тебя не оставят.

   И он похлопал ее по плечу. Кайя при его прикосновении  начала  дрожать, громко запричитала, не сказала больше ни слова, удалилась.

   На следующий день Варрон посетил наконец  "создание".  Теренций  слегка оробел, но виду, конечно, не подал. Сначала все  шло  хорошо.  Варрон  был весь - придворный, весь - к услугам его величества. Смиренно  поблагодарил императора за то, что император удостоил его дочь  Марцию  великой  чести, тем самым возвысив его,  Варрона,  до  себя;  тут  же  изложил  императору программу свадебных торжеств, почтительно испросил  его  согласия  на  эту церемонию, к обсуждению которой он Теренция не допускал.

   Вскользь давал он ему указания, как держать себя, чтобы как можно более походить на подлинного императора. Он намерен был советы эти  бросить  как бы мимоходом, не подчеркивая, но не мог удержаться, чтобы не вложить в них легкую иронию и презрение. И Теренций был уязвлен, даже сквозь свою маску. Варрон сказал ему:

   - К сожалению своему, я вижу, что ваше величество  прибегает  теперь  к смарагду гораздо чаще, чем раньше. Ваша близорукость, стало быть, с годами усилилась,  тогда  как  обычно  она  с   возрастом   ослабевает.   Правда, близорукость имеет свои преимущества: яснее видишь вблизи мелкие предметы. Вопрос лишь в том, - добавил он задумчиво, -  не  следует  ли  предпочесть дальнозоркость, свойственную нам, простым смертным...

   Надменный Варрон не рассчитывал, что его прежний раб  уловит  в  словах его издевку. Но презрение проникает и сквозь панцирь черепахи. На Теренций же  не  только  не  было  панциря,  но,  напротив,  у  него   была   очень чувствительная кожа. Он опустил руку со смарагдом, доставлявшим ему  много удовольствия  и  нередко  выводившим  его  из  затруднительных  положений, сердито и беспомощно сдвинул брови и на протяжении всего разговора ни разу более не поднес любимого смарагда к глазам.

5. СВАДЬБА НЕРОНА

   Решившись выйти замуж за этого червяка, как  Марция  мысленно  называла Теренция, она заковала себя  в  двойную  броню,  чтобы  ни  перед  кем  не обнаружить страха, сомнений, отвращения и тайного вожделения.

   Как хотелось ей поговорить с полковником Фронтоном! С тех  пор  как  ей пришлось, следуя за отцом, бежать из Антиохии, отказаться от своей  мечты, решиться на поощрение  домогательств  Фронтона,  ее  мысли  часто  кружили вокруг этого элегантного офицера, с головы до пят  -  римлянина:  с  какой естественной сдержанностью выказывал он ей свое поклонение! Ночью, лежа  в постели, она представляла себе, как бы это  было,  если  бы  она  принесла этому человеку свое столь долго  оберегаемое  тело  -  огромный  дар.  Она лежала бы с закрытыми глазами, сопротивляясь и сдерживая себя, холодная  и пылающая, вся - страсть и строгость. Но именно потому, что она  так  много думала о Фронтоне, именно потому, что страсть ее была направлена на  него, она теперь не могла заставить себя поговорить  с  ним  откровенно,  как  с другом, о том ужасе, который предстоял ей; теперь Фронтон был и  меньше  и больше, чем друг.