Лже-Нерон

   Так одиноко стоял он на вершине  башни.  На  площадках  остальных  семи этажей теснились его придворные и солдаты; у подножия  башни  толпился  со страхом и любопытством народ, а с лодок и плотов, плывших по мутным водам, проглотившим старый город, многие тысячи  глаз  благоговейно  и  неотрывно смотрели на вершину башни, где стоял он. А он упивался жутким и  волнующим зрелищем утопающего города.

   Никто  не  осведомил  его,  как  в   действительности   произошло   это наводнение; но его внутренний голос, его  Даймонион,  безошибочно  говорил ему, что эти воды раскованы были  не  случайно,  а  в  его  честь.  Высоко вздымалась его грудь. Тот день, в римском сенате, который до сих  пор  был вершиной его жизни, отошел в тень перед  сегодняшним,  еще  более  великим днем... Ради императора гибнет этот город, а чернь вокруг, теснясь  у  ног императора,  робко,  благоговейно  приветствует  его,  как   спасителя   и избавителя. Сверх ожидания, исполнился сон  его  матери,  исполнились  его собственные сны.

   Он начал декламировать стихи из эпопеи  о  великом  потопе.  Он  хорошо заучил эти стихи Нерона, они стали его собственными. Перед лицом  гибнущей Апамеи он декламирует и поет их, стихи о Медном веке, который  по  велению Зевса погружается в воды. Он бросает стихи в светлую  даль,  в  вечереющее сумрачное небо, он декламирует под крики водяных птиц, ударяя  в  такт  по струнам воображаемой цитры.

   Народ у подножия башни, на плотах и лодках, не отрывает от  него  глаз. Народы Востока всегда надеялись, что император покажет свое  искусство  не только римлянам, коринфянам, афинянам, но и им. И вот час этот настал.  Их император стоит во всем своем величии над утопающим городом, он  -  певец, спаситель, он прислушивается к  голосу  своего  гения  и  являет  им  свой светлый лик. Зачарованные, благоговея, обращают они к нему свои взоры.

   Он же, овеваемый вечерним ветром, глядя  на  широко  разлившиеся  воды, декламирует и поет под аккомпанемент  воображаемой  цитры.  Пока  знакомые стихи слетают с его губ, он предается мечтам. Он чудесно восстановит  этот гибнущий город, назовет его Нероний. Разве в свое время он не отстроил Рим со сказочной быстротой и с необычайным великолепием?  Всю  эту  страну  он покроет чудесными зданиями и произведениями искусства.  Он  прикажет,  как рисовалось ему в ту ночь в храме  Тараты,  высечь  на  скалах  Эдессы,  по примеру восточных царей, во всем великолепии свое изображение, чтобы  его, Нерона, лик был навеки запечатлен на склонах гор. Мечтая, он,  однако,  не мог удержаться, чтобы, по старой привычке, не подсчитать  самым  подробным образом, во что примерно должно обойтись такое  колоссальное  изображение, высеченное в скале. В глубине души он пожалел, что  тут  не  было  Кнопса, который немедленно бы составил ему точный расчет. Против воли вспомнил  он о дорогой статуе  Митры,  которую  ковровый  фабрикант  Ниттайи  отказался взять, так как стоимость ее превысила предварительную смету.

   Но по лицу Нерона нельзя было заметить, что в голове его  роятся  такие недостойные  мысли.  Наоборот,  он  продолжал  петь  и  декламировать  под вечереющем небом, один  на  высокой  башне  -  вдохновляющее  зрелище  для народных толп. И вдохновение вернулось к нему, и  он  стал  благословенным Девкалионом, который один пережил  великий  потоп  и  призван  был  богами творить людей из камня и вновь заселить пустынный мир.

   На площадке, под ним, Варрон сказал царю Филиппу:

   - Я видел подлинного Нерона, как он стоял на башне Мецената и  впитывал в себя зрелище пылающего Рима.

   Царь Филипп сказал:

   - Он потрясающе подлинен. Мне самому иногда кажется, что это он и есть.

   Варрон сказал:

   - Подлинный Нерон, впрочем, поднялся на  башню  Мецената  вовсе  не  из эстетических  побуждений,  а  чтобы  представить  себе  размеры  пожара  и соответственно этому правильно организовать спасательные  меры.  Подлинный Нерон никогда и не помышлял о поджоге Рима. Удивительное дело: из-за того, что существует ошибочная уверенность, будто подлинный  Нерон  поджег  Рим, нужно в честь этого поддельного Нерона потопить город Апамею! Иначе мир не признает подлинным нашего поддельного Нерона.

   - Да, - согласился царь Филипп, - такие  извилистые,  невероятные  пути должен избирать разумный, стремящийся к  добру  человек,  если  он  желает торжества разума.

   И почти физическая боль охватила обоих от отвращения и досады,  которые вызывала в них мысль  о  суетности  человеческой  природы  и  о  хрупкости человеческого разума.

   Человек на вершине башни продрог. К тому же поездка была  утомительной. Долго стоит он уже  здесь  и  смотрит  на  желтую  пучину,  глаза  у  него разболелись. Он давно уже не Девкалион, и ему даже трудно сохранить  жесты Нерона: в глубине души он стал горшечником Теренцием.  Он  слегка  дрожит: ему становится вдруг страшно собственного величия. Глядя на  погружающуюся в воду Апамею, он думает: