Лжедимитрий

— Ходу нема через Днипро. Паромы вси пропали.

— Як пропали?

— Так и пропали. Мени там казав один старец печерьский, що се московська закарючка.

И они оба отъехали в сторону. Толпа, что слушала кобзаря, глазела на отряд. Казаки заигрывали с дивчатами, перекидывались остротами с парубками, называя их «лежебоками», «винниками», «броварниками», звали с собой в казачество. То же говорил и кобзарь:

— Идить, хлопца, погуляйте в поли.

— Ика закарючка, кажешь ты? — спрашивает атаман вестового.

— А от — яка. Сюды из Москвы от патриарха Иова приихав до воеводы пана Острожьского москаль — Ахвонька Пальчик з грамотою, буцим то царевич, не царевич, а биглый дьякон... Так пан Острожьский и поховав уси паромы. Чернец знае, де вони.

— Овва! Биглый дьякон. Мы им дамо биглаго дякона. Гайда до воеводы!

IX. Годунов и мать Димитрия

Со времени самой опричины никто не запомнит, чтобы на Москве стояла такая молчаливая угрюмость, какая окутала этот всегда шумный город с лета и особенно с осени 1604 года. Словно моровое поветрие согнало всех с улиц и площадей в дома, словно невидимая чёрная немочь неслышно ходит по базарам, стогнам и закоулкам города и, стуча костлявыми пальцами в окна, ворота и двери домов, лавок и амбаров, зловеще просит: «Отоприте, отоприте», — и люди, слыша этот зловещий стук, ещё крепче запирают ворота, двери, ставни... Показывающиеся на улицах прохожие спешат скорее пройти, чтобы не встретиться с кем, а встречаясь, спешат разойтись, не глядя друг другу в лицо. Уныло звонят церковные колокола к утреням, обедням, вечерням: богомольцы тихо сходятся в церквах, горько плачут и молятся и так же тихо, безмолвно расходятся по домам. Словно зачумлённые бродят по городу собаки, подняв хвосты, и, не видя обычного оживления на улицах, воют, наводя тем ещё пущую угрюмость и тоску.

Да и как не угрюмиться Москве? Каждый день эту угрюмость увеличивает стук топоров, который от зари до зари раздаётся то на Красной площади, то на Самотёке, то на Болоте, то, наконец, в самом Кремле, у тайницкого обрыва, против самых окон кремлёвского дворца.

И что за странные, а для Москвы страшные постройки мастерят новгородские да костромские плотники? Что это за маленькие рубленые горенки возводятся на показанных местах, горенки без окон и дверей, какие-то остовы домиков, срубы квадратные да столбы, заострённые кверху, словно гигантские иглы. Постучат-постучат топорами костромские плотники, построят горенку-другую, а на другой день, глядь, вместо горенки одна кучка золы ветром развеивается да из-под золы иногда косточки обугленные, крестики, запонки да пуговицы железные да медные виднеются. И вновь стучат топоры, и вновь поднимаются над испепелённой землёй маленькие срубы-горенки, а рядом с ними иногда торчат гигантские иглы — колья заострённые. И какое это платье, какие полотнища шьются этими иглами великими, какие охабни, да порты, да зипуны узорочные расшиваются да изукрашиваются иглами-великанами?

Шьёт этими иглами Борис Годунов свою, раздирающуюся по швам, царскую порфиру, надетую им на себя не по праву. Сколачивает он топорами костромских плотников расшатывающийся трон свой, на который он вступил через труп младенца невинного. Подпирает царь Борис высокими заострёнными кольями неплотно сидящую на голове его тяжёлую шапку Мономаха. Ох, тяжела, тяжела ты, шапка Мономахова. Не впору ты, шапка старая, круглой татарской голове потомка татарского мурзы — Четя. А впору была бы ты, шапка старая, молодой головушке царевича Димитрия, не то зарезанного, но то без вести пропавшего.

Шьёт Борис свою порфирушку, а порфирушка всё не сошьётся, а всё больше и больше по швам распускается. Сколачивает Борисушка тяжёлую шапочку-мономашечку на своей буйной головушке, а шапочка-мономашечка с буйной Борисовой головушки на землю валится.

Ох, тяжко, тошно Борисушке — не радуют палаты белокаменные, переходы высокие, столы-скатерти браные, ширинки шитые, чаши серебряные, кубочки золочёные, не радуют его яства сахарные, меды сладкие, платье узорочное, не веселит его очушки светлые казна царская, Дума боярская... Не радуют его детушки малые — что ни сокол ясный царевич Федюшенька млад, что ни свет млада Аксиньюшка царевишна, лицом белая и румяная, с косами трубчатыми, с бровями союзными, с походкой лебединой и с речью соловьиной... Эх ты, горе-гореваньице, ох ты, горе горючее, невсыпучее!..

Подойдёт Борисушка ко косящату ко окошечку своего дворца белокаменного, поглядит-поглядит на своих костромских плотников, что строят день и ночь срубы-горенки, поглядит-посмотрит, как горят эти горенки с телами воров-изменников, как корчатся на высоких кольях царевичевы сторонники, а всё на сердце не легче у Борисушки.

Стук-стук-стук топорики по горенкам, ёк-ёк-ёк сердечушко Борисово. Ох, тяжко! Ох, тяжка душенька младенца безгрешного! Ох, горяча кровушка невинно пролитая! Ох, тошным-тошно-тошнехонько! Ох, и смертушка желанная! Ох, детушки малые, сироточки — что сыночек млад Федюшенька да млада дочушечка свет Аксиньюшка...