Лжедмитрий

И только он, отец Варлаам, был поражён услышанным. Поражён настолько, что по истечении длительного времени, когда все уже позавтракали, когда все заговорили весело и беззаботно, как будто ничего не произошло, когда все уже бодро шагали вслед за возком, управляемым Харьком, — он и тогда не мог ещё ничего сказать. И лишь когда за лесом окончательно скрылся город Острог, когда рядом оказался почему-то отец Григорий, отец Варлаам попросил еле слышным голосом:

— Отпусти меня в монастырь, отче... Нет мочи ходить...

Отец Григорий, не глядя, кивнул головою.

9

Над ухом прошелестело юным голосом:

— Сестра! Пора в трапезную, видит Бог...

Отроковица, видать, вступила в келью неслышными шагами. Словно ангел.

И снова ни скрипа. Ни звука из длинных сумрачных сеней. Если не считать песенок запечного сверчка. Да жужжания единственной мухи.

Новая послушница, тоненькая телом, но крепкая костью, исчезла так же неслышно, чтобы возвратиться через мгновение ока.

И снова:

— Сестра? Аль сюда притащить?

А за толстыми стенами буйствует рыжая теплынь.

Это чувствует рвущаяся на волю муха.

— Нет, милая, сейчас...

А в голове — кружение. Чёрное с красным хватают друг друга за грудки.

А в поясницу — острыми ножами.

— О Господи! Ножи... Ножики!

И на каждом шагу, в каждое мгновение — удары молотка по вискам.

— Дак матушка-игуменья в беспокойстве... Велено спросить умело...

Послушницы менялись через каждый, почитай, месяц. Если не чаще. Не успеешь привыкнуть к голоску — ан уже новая смотрит ангелочком. Видать, где-то там, в отдалённой Москве, враги-супостаты и поныне не знают для себя покоя. Боятся, что инокиня Марфа войдёт в сговор с черницами и совершит побег из своей обители.

— Куда? Из Выксинского монастыря? Через леса и болота?

Послушница в слёзы:

— Бабушка! Я — как велено...

— Да не тебе, бедовая! Врагам моим слово брошено!

К тому же эта сутолока рыжего света и серого полумрака.

Уж лучше постоянная смена дня и ночи. Как в Москве. Как в батюшкином доме. Как в Угличе...

— Углич! Углич... Снова не тебе, болезная...

Простая смена дня и ночи даёт твёрдое понимание, что время за окнами кельи не остановилось. Что Бог всё видит и каждому воздаёт по заслугам.

— Углич...

Правда, смена дня и ночи ничего уже не значит. Кроме, пожалуй, одного: чем больше случится мельканий темноты и света — тем скорее предстанешь перед взглядом Того, Кто раскроет тайну, истерзавшую душу. Тайну, которая стала невыносимой тяжестью с того самого дня, как довелось увидеть посиневшее личико, такое безжизненное и такое страшное.

— Иду сейчас, милая... Без людей нельзя...

В просторной трапезной матушка игуменья проткнула вошедшую взглядом, но не сронила с уст ни слова. Усохшие руки равномерно перебирали на груди сверкающие каменьями чётки.

Но здесь было подобие земной жизни. Здесь раздавались звуки, напоминающие о потребностях человека. Ложки черпали жидкость. Чьи-то губы постоянно дули на горячее... Что-то говорили...

А когда последовали на общую молитву, то новая послушница (второй день в обители, призналась, из Москвы привезли) по доброте душевной, чтобы сгладить неладное о себе впечатление после первого знакомства, сказала тихонечко, да участливо:

— Бают-де, сестра, как будто за морем прежний наш царевич Димитрий объявился. Меня не видели при разговоре, да я выслушала... — и закричала вдруг, уже беззвучно для инокини Марфы, по-голубиному открывая молодой белозубый рот...

Очнулась инокиня Марфа не под низким потолком своей мрачной кельи, из которой чаяла перейти когда-нибудь в тесный гроб. Лежала на кровати под высоким потолком, в просторной палате с красивым, в драгоценных каменьях, кивотом и с большими окнами, где сияли разноцветные стёкла.

Плавился воск свечей и непрерывно качался удивительный благостный свет — будто переливался старый мёд в тёмном стеклянном сосуде. Подобное помнилось ещё по московскому батюшкиному дому.

— Тебе легше, сестра? — зависло над нею морщинистое лицо с такими древними полинявшими глазами, что дух забило. Будто в глубокий колодец зыркнула. — Ты можешь говорить?

— Могу, матушка.

— Зови меня сестрою, — напомнила старица. — Столько лет провела в обители, но отвыкнуть не можешь. Держит в когтях старое...

— Не забыть, матушка. — И тут же поправилась: — Не забуду, сестра моя.

— Забудь... А Бог тебя не забудет... Сейчас тебе легче станет. Испей вот этой водицы...

В Угличе когда-то приснился сон: будто рука её гладит котёнка. Сон повторился и в следующую ночь. Котёнок выглядел точно так же, как и тот, которого она помнила ещё с детства, видела в доме батюшки. И как она рыдала, когда сенные девушки в слезах, наперебой, рассказали ей, что котёнок убит на кухне поленом, которое неловкий поварёнок швырнул в проворного таракана. Она поведала о ночных наваждениях мамке Василисе Волоховой, а та побледнела. «Плохой это сон», — только и услышала от мамки. Рассказала своим братьям — те задумались. Вроде что-то знали, а открыться не могли, не смели.

Да ей-то что? Боялась одного: дрожала над сыном.