Лжедмитрий

Рангони приготовился увидеть человека, ради которого явился сюда. Рангони осаживал ретивых пахолков, которые неустанно стремились наполнить его чашу. Он весь превратился во внимание. Но пан Мнишек, произнося тост, выражался так замысловато, так туманно, что в его словах позволительно было уловить что угодно, да о московском царевиче понять можно было только одно: он здесь, среди московских людей, одетых в красивые красные одежды, отороченные собольими мехами. Московиты сидели справа от пана Мнишека. Их насчитывалось с десяток. Нунций знал, что московиты садятся за стол по установленному ими же порядку. Если следовать этому порядку, то московит, сидящий первым от хозяина, и должен быть царевичем. А ближе всего от пана Мнишека сидел черноволосый стройный красавец, очевидно — высокого роста, с открытым лицом и чёрными же усами. Как бы там ни было, молодой человек Рангони понравился. Рангони стал прислушиваться, намереваясь уловить, о чём там говорится. Но расстояние оказалось приличным, слов он не различал. А вскоре в голове у него возникли сомнения: да царевич ли это? Ему почудилось, будто черноволосый красавец выражает явные знаки почтения другому московиту, сидящему от него справа.

Как только разговоры после первых тостов, произнесённых паном Мнишеком и князем Вишневецким, достигли высокого накала, Рангони решил обратиться с вопросом к епископу Мацеевскому.

— Ваше преосвященство, — старался он казаться как можно более равнодушным, — а где же, по-вашему, главный виновник торжества?

Мацеевский, работая крепкими челюстями, придержал кубок с венгржином.

— Царевич пока здесь инкогнито, — заметил епископ. — Его не надо показывать.

— Помилуйте! — возразил Рангони. — Да весь Краков знает, что это всё делается ради него. Что его привезли князь Вишневецкий и пан Мнишек. Что его хочет видеть король. Разве нет? Наверное, в этом зале один я не знаю, который из московитов их царевич.

— Не наговаривайте на себя, ваше преподобие, — сказал епископ. — Вы, конечно, сразу поняли, что царевич тот, кто сидит дальше всех от пана Мнишека. Но я... Я этому никак не могу поверить, хотя знаю истину от самого пана Мнишека.

Рангони направил взгляд на того, о ком говорил епископ. То был светловолосый молодой человек, весьма сдержанный в движениях, широкоплечий, крепкий телом. Что выделяло его из числа собратьев — так это голубые глаза. А ещё — он как-то по-особому, с достоинством, поднимал и подносил к губам кубок.

Заинтригованный Рангони совершенно перестал следить, как делал обычно, уже по привычке, за всем происходящим в зале. Его внимание поглощали люди, на которых указал епископ Мацеевский.

А банкет продолжался. Кушанья и напитки на столах поражали разнообразием, тосты — высокой торжественностью, скрытым подтекстом и наполненностью латинскими выражениями. Рангони удивился, как быстро настало время «цукеров». На столах уже появились сверкающие сооружения из сахара. И вот в зал внесли нечто белоснежное в виде двуглавого московского орла. Царевич первым поднялся с места и громко, на весь зал, произнёс звонким высоким голосом:

— Да поможет нам Всевышний Бог возвратить отцовский престол! Да покарает он злодея, заставившего нас искать прибежища и взывать к помощи добрых людей!

Московиты за столом тотчас отреагировали на первые же слова своего предводителя. Они стояли с суровыми выражениями лиц и осеняли себя крестным знамением. Молодые, крепкие, уверенные в справедливости своего дела, одетые в одинаковые одежды, они показались Рангони представителями священного воинства. Они ему нравились уже шее.

Конечно, московская дружина понравилась публике.

Крик одобрения плеснулся о высокий потолок:

— Виват!

— Сто лет царевичу Димитрию!

— Да здравствует московский царь Димитрий Иванович!

Оживление в зале перешло во всеобщий восторг. И этот восторг усилился вместе со звуками музыки и стараниями шутов. Одновременно заиграли оба оркестра. Казалось, в зале может сорваться с места потолок — с нависающими люстрами, со множеством свечей, — и тогда все люди враз поднимутся над столами и куда-то унесутся.

Танцы открыл князь Константин Вишневецкий (говорили, что пан Мнишек плохо себя чувствует, устал). Князь вышел в паре с молодой женою Урсулой. То была удивительная пара. Князь сверкал белозубой улыбкой. Он с таким усердием да удалью стучал о каменный пол красными высокими сапогами, что из-под сапог сыпались искры. А карабеля[25] в золотых ножнах не находила себе места. Пани Урсула порхала степною птичкой. Ноги её не касались пола.

Следом за княжеской четою выскочила другая пара — и Рангони, наблюдавший за всем этим от блестящих колонн, просто не поверил своим глазам. Во второй паре был московский царевич с молодою княгиней Червинской, племянницей пана Мнишека.

Рангони, не искушённый в искусстве танца, не мог даже объяснить, что ему понравилось в танце молодого московита. Однако он почувствовал во всём его облике какую-то особую силу.

Одним словом, Рангони еле дождался окончания банкета, вернее, того момента, когда позволительно прощаться с хозяином.