Лжесвидетель

Захару и невдомек было, что можно смеяться от восторга перед силой прозрения, заключенной в правильно расставленных словах.

– Дедушка, а вы не знаете, крокодилы здесь есть? – спросил маленький мальчик.

– Я не видел, – сказал Захар.

– Вот видишь, – обратился мальчик к идущей рядом женщине, – а ты говорила, если я буду плохо себя вести, меня съедят крокодилы.

Дети заинтересованно прислушивались, лица их просветлели после ответа Захара, и тогда Захар понял, что у них отлегло от сердца, когда они узнали, что на острове нет крокодилов.

Многие из светских людей несли под мышкой не книгу, а шахматную доску, одно из тех изобретений человечества, что помогают, не сходя с места, ощутить себя мудрецами. Иногда они прижимали доску к груди, то поглаживая, то барабаня кончиками пальцев по ее поверхности, но редко, очень редко после приезда видел Захар, чтобы они играли между собой. Два человека садились друг против друга, расставляли фигуры и так сидели долго, без движения, упорно глядя на доску. В этот момент, казалось, с ними можно делать что угодно, и малыши пытались

– взбирались на колени, целовали. Но стоило им только прикоснуться к фигурам, как один из неиграющих резким движением срывался с места и выбрасывал малыша за дверь. Потом возвращался, и молчание возобновлялось.

«Ну если это их успокаивает… – думал Захар, сокрушенно глядя на обиженного ребенка. – Сейчас мы что-нибудь придумаем».

И корчил мальчишке рожу. Тот смотрел на Захара недоуменно, а потом спрашивал:

– Что с тобой, дядя?

Так они жили. Через месяц Захар стал замечать, что некоторые уже стали поглядывать в окно, вероятно, по привычке припоминая, что так дома они проверяли по утрам, какая погода. Затем потихоньку стали выходить на крыльцо, недоверчиво вдыхая воздух. Потом один из них, как выяснилось позже, старик-стекольщик по фамилии Эпельфельд,^40 беспомощным движением подозвал Захара и спросил:

– Молодой человек, – спросил он, – вы можете сказать, где мы находимся?

Захар ответил.

– А это далеко от Майкопа?

Из чего Захар сделал вывод, что старик откуда-то из тех мест.

Затем они осмелели настолько, что сделали несколько шагов по направлению к лесу. Некоторые даже вошли в него, чтобы тут же выскочить с громкими воплями. Им мешал какой-то общий страх, что-то произошло недавно и не давало жить спокойно.

Особенно волновались, когда убегали дети, а дети скоро стали убегать, с первого дня. Если память о чем-то ужасном и мешала им поначалу, то через несколько дней она улетучилась и осталась одна лишь свобода – бесшабашная, островная, на краю океана.

От детей и удалось узнать Захару кое-что, правда, без подробностей, но какая-то география все же выстроилась. Они сыпали названиями мест, в которых жили раньше, и это были самые разные места. Столицы, уездные пункты, районные узлы, просто полустанки и даже глухомань, из которой непонятно было, как и кто их выковырял.

Вероятно, они давно знали друг друга и были нетребовательны к языку.

Он выработался у них какой-то емкий и легко запоминающийся, даже

Захаром, к языкам не способным. В их речи от прежнего богатства и многообразия остались только самые главные слова, они же понятия, а что нужно еще?

Это был не воровской жаргон, кичащийся своей глухой образностью, не язык привилегированных, ставший условным сразу, как родился, не иврит и даже не идиш. Это был язык, из которого становилось понятным, что суп – это баланда, хлеб – это пайка, что брюква – это содержание всего, что люди считают едой.

Остров тоже не обещал многообразия, и Захар после некоторой паники смирился с тем, что детям совсем немного нужно для счастья. Хорошо еще, чтобы они к двадцати годам не помрачнели, как их родители, озабоченные беспричинно и навеки. Евреи всегда недовольны жизнью, при чем тут дети?

– За что я не люблю евреев, так это… – вырвалось однажды у Захара, но он тут же осекся, увидев недоуменные взгляды, обращенные на него.

В них даже боли не было, одно недоумение.

– Вы наш? – спросил раввин Оттоленги из Венеции.^41 – Вы приехали с нами?

– Да, – ответил Захар, хотя он попал на остров гораздо позже и совсем другим маршрутом.

– Как же вы тогда так можете говорить, если вы наш?

– Простите, простите, – заторопился Захар, но в голове крепко засело

«за что я не люблю евреев, так это…»

Евреев можно не любить за то, за что их не любит весь мир, за то, что они евреи.

Вот и всё. Остальные причины исключительно индивидуальны.

Разбирательства между своими. Конечно, удовольствие жить всем вместе маленькое, слишком хорошо понимаем друг драга, но зато пусть только попробует обидеть кто чужой…

Когда все пришли, наконец, в себя, раввины собрались в саду и выбрали главного раввина. По непонятным для Захара причинам им стал раввин Шапиро^42 из Хмельника, маленького украинского городка. Он был скорее похож на коновода или комиссара, чем на святого.

Громогласный рыжий человек в высоких сапогах, часто самой отборной руганью призывающий к порядку.

Все посмеивались, но с аргументами соглашались.

– А попробуй с нами иначе, – говорили они.