Лжесвидетель

– Тут есть какая-то новизна, Шпе, – сказал фюрер. – Неприятная новизна. Мир в его неприглядном виде. Вот вам и красота природы, она же полная ее беспомощность. Бесполезно милитаризировать этот остров. Здесь нужно жить безмятежно, как цивилизованные люди, не бороться за существование, а доживать счастливо. Мы впишем евреев в рельеф, они будут вполне довольны.

– Тесновато немного, – сказал Шпе.

– Восточным евреям не привыкать, Сталин их расселил по так называемым коммуналкам, что-то вроде общежитий, и они прекрасно уживаются друг с другом. Здесь не должно быть иерархии.

Главенствующий, не главенствующий, не надо забывать, что это все-таки мы подарили им это чудо природы. Какое-то подобие государственности, конечно, надо будет сохранить. Пусть им кажется, что они сами отвечают за свое существование, но на самом деле за ними следует следить, как за малыми детьми.

Будут возникать страсти, капризы, евреи – страстный народ, а здесь требуются осторожность, покой и терпение, да-да, именно так, осторожность, покой и терпение, чтобы освоиться и выжить.

Сейчас становится совершенно ясным, что в наших построениях было утопичным, что реальным. Всегда надо брать в расчет природу. Лучше бы ее, конечно, беспощадно уничтожить и построить настоящую цивилизацию, но это займет много времени и будет иметь последствия.

Здесь земля сама себя кормит, они каким-то образом сориентируются, что стоит есть, что не стоит. Это очень удобно, не правда ли, Шпе?

Проблему пропитания я бы исключил сразу. Прелестно и то, что одежды особо не требуется. Кое-какой текстиль приобретут у Германии, развернут производство. До чего додумается еврей, мы с вами не додумаемся, Шпе! Они здесь еще и золото найдут, я вас уверяю!

– Золото здесь есть, – сказал задумчиво полковник. – Французы пытались организовать добычу, у них не получилось.

– Да, – сказал фюрер и замолчал надолго, но Шпе показалось, что он стал смотреть в окно с большим уважением.

По мере приближения к побережью дождь стал проходить, уступая место большой воде.

– Так вот ты какой, океан, – произнес фюрер, выходя из машины. – Вы раньше были у океана, Шпе?

– Да, меня возили родители на Атлантику.

– А вот меня никуда не возили. У меня не было детства, Шпе. Поэтому я равнодушен к природе. Но, признаюсь вам, это потрясает.

Он потянул носом в сторону океана, и нос завибрировал, будто хотел забрать океан весь с собой или почувствовать исходящую от него опасность.

– Ничтожно мало места остается для человека, – сказал фюрер. – А мы еще продолжаем называть себя венцом творения, грозой природы.

– Нет, – наконец произнес он. – Мир – это огромная лужа.

Он велел всем оставаться на месте и ждать, а сам пошел вдоль океана вместе со Шпе, всем своим видом предупреждая, чтобы тот не задавал лишних вопросов и шел сзади.

Океан колыхался рядом, демонстрируя полное пренебрежение к ним обоим.

«Две вечности встретились, – подумал Шпе, неодобрительно взглянув в сторону океана, – и ни одна из них не хочет уступать другой. Кто победит: эта, полная страстей, бушующих на ее поверхности, или та, ленивая, огромная, со скрытыми в глубине страстями?»

«Мне не увидеть», – подумал Шпе почему-то и неожиданно остро пожалел себя. Так сильно пожалел, что от напряжения сил, от всей невозможности их все-таки состоявшейся поездки, от опасности, которая то ли прошла, то ли приближалась, его стало знобить.

– Скажите, Шпе, только честно, вы любите евреев? – спросил фюрер, остановившись и глядя на океан.

– Не очень, – неожиданно ответил Шпе и повторил с облегчением: – Не очень.

– Я тоже.

Это признание вылетело у фюрера со вздохом, каким, вероятно, бывает последний вздох, когда уже совсем нечем жить.

Шпе показалось, что он присутствует при важнейшем историческом событии, из которого не надо делать выводы, оно произошло незаметно и было предназначено не всем народам, а только одному Шпе, ну, может быть, еще немного и океану.

– Я тоже, – повторил фюрер, – но я всегда хотел сделать это.

Он кивнул в сторону острова.

– Как вы думаете, Оно сильнее? Как вы думаете, Оно обладает силой?

Шпе задумался. Раньше он никогда не размышлял о силе евреев.

– Вообще-то евреи живучи, – наконец сказал он.

– Евреи вечны, – поправил фюрер. – Я это понял в детстве, когда увидел избитого еврея. Он сидел на земле у стены сарая, и раны прямо на моих глазах затягивались у него на лице. Я подошел близко, чтобы рассмотреть, я видел. Потом, когда его лицо стало на тех местах, где раны, блестящим и гладким, я убежал. Но я запомнил.

Я понял, что возможно возмездие. Оно в том, что раны затягиваются сами. А сколько я видел в окопах солдат, которым нельзя было помочь!

Я хотел крикнуть: позовите еврея, еврея! Но мне казалось, что меня засмеют. Сумасшедший ефрейтор! Безусловно, они о чем-то договорились с Богом. А вдруг они сами – Бог?

Фюрер оглянулся. Вероятно, ему показалось, что рядом стоит еврей, он же Бог.

– У меня не было какой-то отдельной симпатии к евреям. Признаюсь, больше мне нравились погромщики. Я вообще не сентиментален, вы знаете. Но этого я запомнил. Раны сами затягивались на его лице.