Лжец

Адриан питал к альковным нарядам отвращение, хотя психолог мог бы попытаться разубедить его, указав на то, какую изобретательность ему приходилось проявлять, чтобы собрать нужные подписи. Адриан считал наряды нелогичной формой взыскания, столь же неприятной для старост, вырываемых из объятий сна, сколь и для самих наказуемых.

Система эта предоставляла возможности для самых разных злоупотреблений. Старосты могли, например, сводить счеты с не угодившими им коллегами, посылая к ним наказанных каждый день. Такого рода войны старост, ведомые по принципу «зуб за зуб», продолжались порою целыми триместрами. У старосты Адрианова пансиона, Сарджента, завязалась однажды распря со старостой из пансиона Дашвуда, носившим имя Парди. В итоге Адриан каждый божий день той страшной недели получал от Сарджента единичные альковные наряды по поводам до смешного пустячным: за то, что, готовясь к урокам, свистел у себя в кабинете; за то, что, наблюдая за матчем, держал руки в карманах; за то, что не обнажил голову перед отставным учителем, с которым столкнулся на Хай-стрит и которого знать не знал и вообще увидел впервые в жизни. И в каждом наряде, выдававшемся в ту неделю Сарджентом, значилось имя Парди. На пятый день Адриан, с извинениями проскользнувший в альков Парди, обнаружил, что там пусто.

– Птичка упорхнула, давняя любовь моя, – объяснил он Сардженту, вернувшись с неподписанным листком. – Но я упер из тумбочки Парди пакет с умывальными принадлежностями – в доказательство того, что был у него.

Под вечер того же дня Сарджент и Парди подрались на Верхней спортивной площадке, после чего Сарджент оставил Адриана в покое.

Но разумеется, старосты могли также и оказывать друг другу услуги.

– Слушай, Ханкок, у тебя в регбийной команде есть один такой вбрасывающий, ничего из себя, как же его зовут-то?

– Йелленд, что ли?

– Во, точно. Сказочный малый. Ты бы… это… прислал его ко мне как-нибудь утром, идет? С нарядом.

– Ладно. Если ты пришлешь мне Финлея.

– Договорились.

Еще новичком Адриан, получив первый свой альковный наряд, с испугом обнаружил, что староста, подпись которого ему требуется, спит голышом, накрывшись одной только простыней, и разбудить его никакими силами невозможно.

– Извини меня, Холлис, Холлис! – отчаянно попискивал ему в ухо Адриан.

Но Холлис лишь замычал во сне, обхватил Адриана рукой и затянул в постель.

Единственное, что доставляло выполнявшему альковный наряд Адриану подлинное удовольствие, это проникновение со взломом. Официально все пансионы оставались запертыми до семи утра, что, как предполагалось, обращало в бессмыслицу ранний подъем и неторопливую прогулку к месту назначения. Однако всегда находилась приставная лестница, какое-нибудь окно в раздевалке или кухне, которое можно было взломать, запор, легко поддававшийся нажатию гибкой слюдяной пластинки. А уж попав вовнутрь, оставалось только прокрасться в дортуар, войти на цыпочках в альков старосты, подвести его будильник и разбудить бедолагу. Это позволяло выходить на дело в половине шестого, в шесть, избавляя себя от беготни и спешки, которые требовались, чтобы уложиться в сорок минут.

– Управимся, – сказал Адриан Хэрни. – Не труди на этот счет свою хорошенькую головку. Думаю, мне известны ходы во все пансионы.

Два дня спустя школа проснулась под знаком «Херни!».

С трех часов утра и до половины шестого Адриан, а вместе с ним Том, Хэрни и Сэмпсон, руководствуясь нарисованными Адрианом картами и данными им инструкциями, проникали в пансионы, оставляя экземпляры журнала в кабинетах, комнатах отдыха, библиотеках и – целыми стопками – у подножия лестниц. Никто их не увидел, и они никого не увидели. К завтраку все четверо спустились, изображая такое же удивление и волнение, какое журнал вызвал во всех прочих.

В самой же школе, еще до утренней молитвы, они присоединились к стайкам учеников, толокшихся в колоннаде перед досками объявлений, обмениваясь мнениями о содержании журнала и строя догадки насчет его авторов.

Адриан напрасно тревожился, что изысканность сочиненного другими затмит его статью. Присущий ей разнузданный популизм оказался школе куда интереснее, чем темная педантичность Хэрни и Сэмпсона или агрессивность безудержного слога Тома. Самые возбужденные разговоры этого дня вертелись вокруг личности С.-Г. Паслена. Где бы ни оказывался Адриан, он всюду слышал цитаты из своей статьи.

– Эй, Марчант, может, сыграем по-быстрому в крекер?

– Они могут укоротить ваши волосы, дети мои, но не могут укротить дух. Мы побеждаем, и они это знают.

– Школа – не прихожая реальной жизни, она и есть реальная жизнь.

– Пассивное сопротивление!

– Давайте составим свою программу. Провалим их экзамены, но выдержим собственные.

Ничего подобного школа еще не видела. На утренней одиннадцатичасовой перемене в буфете только о журнале и говорили.

– Ну давай, Хили, признавайся, – сказал Адриану уплетавший сливки Хейдон-Бейли, – это же твоих рук дело, правда? Все так говорят.

– Странно, а меня уверяли, что твоих, – ответил Адриан.