Лжец

Напряжённо впиваюсь пальцами в картонную коробку: не уверена, что Итан оценит, но я старалась. Если его нет дома, я буду сидеть перед дверью. И ждать его возвращения. Та фееричная недоговорённость, что осталась со вчерашнего дня, просто убивает. Я даже пискнуть не успела: Хьюго за руку вытянул меня из кабинета со словами: «Нельзя сейчас мешать!»

А Итан просто отвернулся.

Так ужасно я не чувствовала себя, пожалуй, никогда. В душе дыра неимоверных размеров. Ни о чём другом думать не могу. Даже не хочу знать, что у Итана творится внутри. Мы же с ним только-только начали протаптывать узкую дорожку, только-только начали договариваться и осторожно нащупывать почву. Вот как оно так могло получиться?!

Звоню в дверной звонок и отступаю на шаг назад. Намерена ждать до последнего.

ИТАН

Любимый грибной запах наполняет гостиную, но я не обращаю никакого внимания.

Смотрю в одну точку, не в силах сконцентрироваться на потоке стремительно мчащихся мыслей.

Самому переговорить с юнцом? Так, чтоб Кая не знала? Или лучше не вмешиваться? У них и правда все настолько серьезно? Разбить что-нибудь хочется. Так, что аж руки трясутся и зудят. Я в самом страшном сне не мог представить, что сам же толкну Каю в чужие руки.

Словно снова стою на перепутье. И не знаю, что дальше делать, к чему стремиться.

Отчаяние укрывает, и только осознание, что я не один дома, удерживает от громкого раздирающего душу рёва.

Я так долго жил надеждой, что смогу. У меня получится, и она дождётся. А я позже ей все объясню. Но то, что они вместе… Каждый палец ему хочется переломать, что прикасался к ней. Что дотрагивался так, как даже я не трогал!

Он так смотрел на неё… идиотом надо быть, чтобы не признать очевидного. А она промолчала тогда. В моих руках. Не сказала ни слова. Пожалела. Она меня просто пожалела. Неужели это только жалость? Ничего большего? Совсем ничего?! Блядь, я не знаю, как мне с этим жить дальше! Каждый божий день я заставлял себя идти вперёд. Черепашьим шагом, но заставлял! Потому что я знал! Я понимал, к чему мне стремиться! Когда жизнь сломана, и тело, и душа! Сознание ранено, и каждый день — это бой с тенью! Чтобы становиться лучше! И силы появлялись буквально из ниоткуда. А теперь все. Ориентир больше не горит так ярко. И я не понимаю. Что дальше?

Не хочу ехать на работу. Не хочу говорить ни с кем. Ничего решать. Задолбало. Внутри что-то надломилось. Хочу заткнуть уши наушниками и пробежаться утром по мокрой от росы траве, почувствовать, как она щекочет ступни. Вдохнуть свежий воздух. Взять байк, навернуть пару кувырков.

У меня такое чувство апатии было уже. После операций. Не хотел никого видеть. Никого слышать.

«Все будет нормально, чувствительность может вернуться. Многие встают на ноги. Просто нужно работать», — лишь слышал от врачей.

Да заебался я работать! «Может вернётся». «Многие встают». А многие и не встают, а чувствительность не возвращается! Тяжело смириться с мыслью, что ты теперь не можешь и половину привычных функций выполнять и сам себя обслуживать. Что теперь ты не такой, как все. И лишь со временем я принял горькую действительность: я инвалид. И постарался переключиться с физического недостатка на расширение сознания. Потому что иначе просто хотелось сдохнуть.

Мне брат очень помог, зарядив первую моральную затрещину. Мы с ним постоянно конфликтовали раньше, у каждого свои жизненные приоритеты и взгляды. Но когда я сломался и в прямом и переносном смысле, только ему удалось немного встряхнуть меня.

Вилан силой отвёз меня в зал, несмотря на мое громкое сопротивление. Заставил потягать железо, руки качнуть. Далеко не факт, конечно, что тогда можно было допускать такие физические нагрузки, но морально это был первый сдвиг, когда я иначе взглянул на свою трагедию. И понял, что нужно радоваться. Я не потерял память. Я прекрасно соображаю, руки слушаются, нервные импульсы игнорируют лишь нижнюю половину тела. И в моих силах хотя бы постараться это исправить, хоть что-то сделать. А до этого момента – беспокойная душа истерично билась в недвижимом теле, сокрушаясь молчанием.

— Итан, у тебя ничего не стряслось? Ты сегодня очень задумчивый, — врывается в поток болезненных размышлений родной нежный голос.

Поднимаю голову и заставляю себя улыбнуться. Ну как смог, в общем.

Орудую пультом и заставляю коляску подъехать ближе к гарнитуру.

Мама заботливо проводит рукой по моим волосам, заставляя увернуться, как в детстве, и открывает крышку кастрюли, выпуская клубы пара.

Я тяжело вздыхаю, осторожно обнимаю ее за ноги, как могу прижимаюсь ближе. От неё всегда веет теплом. Когда она рядом, вокруг становится светлее. И даже отец рядом с ней уловимо меняется, преображаясь.

— Ну что вот ты со мной возишься, скажи. У тебя своих дел выше крыши.

Наблюдаю за тем, как она закидывает сухие листья в кастрюлю. И улыбается.

— Будут свои дети, поймёшь.

— Так-то мне теперь только мечтать об этом, — смотрю на неё снизу вверх.