Лжецаревич

Опять сверкает молния, опять гремит гром, и фигура патера Пия растет, растет, скоро она достанет головой до грозовой тучи. И чувствует Анджелика, что рука патера отрывает ее с земли, что он уносит ее куда-то…

– Батюшка! Максим! Матушка! – кричит Анджелика.

Но мать не поворачивает головы, отец смотрит растерянно и плачет, а Максим… Максима уже нет, только как будто тень его мелькает вдалеке. Что-то гремит, грохочет. Но это – не гром, это – хохот… Это смеется пан Феликс Гоноровый – вон его лицо видно из распавшегося шара. Лицо не человеческих, исполинских размеров. Как страшно сверкают его белые зубы при багровом свете пламени!

Все дальше, дальше уносит ее отец Пий, все громче, злорадней хохот пана Феликса…

Анджелика проснулась облитая холодным потом. Она не сразу пришла в себя. В ее ушах еще звучал хохот пана Феликса. Она обвела комнату испуганным взглядом.

Все было тихо и мирно. Лампада перед иконой разгорелась, и ее неподвижное пламя освещало спальню ярче прежнего. Лизбета спала или казалась спящей. Ее ровное дыхание долетало до Анджелики.

Девушка успокоилась.

«Что за сон! Что за сон! – думала она с удивлением. – Точно пророческий».

Но тотчас же она успокоила себя: «Что может быть? Мы уже сговорены…»

Спать ей не хотелось больше, да если бы и тянуло ко сну, так она не легла бы, боясь снова увидеть нечто подобное. Ей хотелось освежиться, окончательно прийти в себя. Забыв свое недавнее замечание Лизбете, она подошла к окну и распахнула его.

Предутренний ветерок обдал ее.

«Что может быть?» – с улыбкой снова подумала она, смотря на узкую золотую полоску зари, уже загоревшуюся на краю неба.

XIII. Христианское наставление

Пани Юзефа только что вернулась со своей обычной утренней прогулки по саду – к усадьбе Влашемских прилегал большой сад – и собралась приняться за работу, когда ей доложили, что ее хочет повидать отец Пий. Он был немедленно принят.

Пани Влашемская, сухая, одетая во все черное женщина, со строгим лицом, с сильно поседевшими темными волосами, впалыми глазами, серыми, тусклыми и холодными, набожно подошла под благословение отца Пия.

Длинный, одетый в черную суконную сутану, худощавый, с желтою кожей сухого лица, на котором длинный горбатый нос сильно загибался к двум тонким бледно-розоватым полоскам, заменявшим губы, отец Пий выглядел великим постником. Его большие черные глаза горели странным огнем.

Когда он заговорил, его голос оказался слабым и слегка дрожащим.

– В добром ли здоровье, пани Юзефа? – осведомился патер.

– Бог грехам терпит, Бог грехам терпит, отец Пий… Садитесь. Вы здоровы ли?

– Что печься о здоровье? Все это – тлен и суета. Что бренное тело? Надо о душе заботиться.

– Истинная правда, отец Пий! Истинная правда! Вы – святой жизни человек, вы спасетесь, предопределены к блаженству. А вот нам-то как спастись? Во грехах мы, в суете… О-ох! – сокрушенно вздохнула пани Юзефа.

– Господь видит ваше усердие, дочь моя, – заметил патер, помолчал, потом сказал: – А я к вам по делу…

– По делу?

– Да, по важному: дело идет о спасении, направлении на путь истины души заблудшей.

Юзефа удивленно взглянула на него.

– Я говорю о женихе вашей старшей дочери, о пане Максиме из Гнорова, – пояснил Пий.

– Та-ак, – протянула пани. – А что же он?

– И это спрашивает верующая католичка?! – с негодованием воскликнул патер. – Он – преступник! Он губит свою душу и душу вашей дочери!

– Отец Пий! – с испугом воскликнула Влашемская.

– Да, да! Он губит! Или вы забыли, что он – еретик, греческий схизматик?

– Ах, об этом я сама сильно сокрушаюсь!

– Сокрушаться мало.

– Но что же делать?

– Надо направить его на путь истины.

– Я уже пробовала это делать… Не прямо, а намеками.

– Ну, и что же он?

– Он делает вид, что не понимает их.

– И вы, конечно, оставили попытки! Хорошо, нечего сказать! Дочь моя! Вы обрекаете себя на вечные адские муки! – воскликнул Пий, устремив на пани Юзефу сверкающий взгляд.

Пани побледнела.

– Ах, святой отец! Научите, наставьте меня!

– Вы лишаете вечного блаженства всю семью, готовясь принять в число ее членов еретика! – продолжал отец Пий.

Он уже не сидел, а стоял перед растерянной пани Юзефой, и вся его фигура с поднятыми к небу руками, с откинутой назад головой, дышала фанатизмом и ненавистью.

– Святой отец! Святой отец! – лепетала пани.

– Горе, горе дому сему! – грозно заключил патер и направился к двери.

– Отец Пий! Не уходите! Не покидайте меня! – простонала Юзефа.

Пий остановился.

– Хорошо, я не уйду, но даете ли вы мне слово, что постараетесь загладить свою непростительную небрежность?

– Ах, да, да! Конечно! Научите… Наставьте меня.

– Хорошо, дочь моя, я вижу у вас искреннее раскаяние… Хорошо, я вас научу.

Он вернулся и снова опустился в кресло.