Лжецаревич

После обеда он обнял, поцеловал Димитрия и, отведя в сторону от гостей, что-то долго говорил ему. В ответ «царевич» только кивал головой, подносил руку к сердцу и, вообще, всем видом показывал свое полнейшее согласие с речью папского нунция.

Краков спит. Улицы пустынны и тихи. Ночь лунная; длинные тени домов укрывают узкие улицы; только местами, там, где ряд домов прерывается, полоса лунного света врезается в темь — издали, глядя на дорогу, кажется, что там бежит какая-то светящаяся река — зато дальше, за полосою, мрак еще черней.

Тяжелые, мерные шаги гулко звучат в тишине. Это идет ночная стража. Вон в полоске света блеснула сталь солдатских алебард, блеснула и уже никого и ничего не видать: тьма улицы скрыла отряд, только шаги звучат еще, но все глуше, глуше.

Едва замолкли шаги, две человеческие фигуры вынырнули из тьмы и вступили в освещенное луною пространство.

Это — мужчины; один высок, другой гораздо ниже. На них платье простолюдинов, У обоих лица закрыты плащами.

— Торопись, царевич, — промолвил высокий, — пожалуй, опять наткнемся на обход.

— Далеко еще, Мнишек? В этих проклятых улицах темно, как в аду — того и гляди, что наткнешься на что-нибудь и разобьешь лоб. А синяки, мне кажется, не совсем-то пристали сану царевича.

— Успокойся, царевич, — отвечал Мнишек, уже скрывшийся во тьме. — Вон дворец иезуитов.

— Ты, кажется, думаешь, что у меня кошачьи глаза?

— Неужели ты не видишь огонька, который там мерцает?

— Ах, вот эта-то желтая точка? Еще не близко!

— Святые отцы нас ждут. Пойдем скорей.

— Как ты думаешь, Рангони уже там?

— Да, наверно.

Путники замолчали и прибавили шаг. Скоро скрип калитки возвестил, что они вступили в обитель отцов-иезуитов.

Свет лампады падал на аналой с лежащими на нем крестом и евангелием, на коленопреклоненного «царевича», на пробритую макушку головы склонившегося к нему иезуита.

— Ты мне исповедал грехи свои, сын мой, и Бог, по милосердию Своему, через меня, Его смиренного служителя, отпускает тебе их.

Димитрий перекрестился. По привычке он хотел, совершая крестное знамение, отнести руку от груди на правое плечо — по-православному, но спохватился и перенес ее на левое плечо — по-католически. От глаза иезуита не укрылась эта оплошность.

— Всем ли сердцем отрекся ты от схизмы, сын мой?

— Всем!

— Всем ли сердцем возлюбил ты истины нашей святой католической церкви?

— Всем! — повторил Димитрий.

— Благо тебе, чадо! С усердием ли будешь служить ей?

— С усердием!

— Будешь ли стараться пролить свет истинной религии во тьму ереси?

— Это станет целью моей жизни!

— Прочти «Credo» [7].

— Credo in Unum Deum Patrem… — торжественно начал читать «царевич».

Иезуит слушал, наклонив голову.

— Amen! — заключил Димитрий.

Патер взял с аналоя крест и евангелие и поднес его обращаемому.

— Поклянись над этим святым крестом Господним и над святым Его евангелием, что не ради суетной славы…

— Не ради суетной славы… — повторял за патером Димитрий.

— Не ради корысти…

— Не ради корысти.

— Не ради иных ничтожных благ земных…

Царевич повторял.

— Но ради спасения души своей вступаешь ты…

— Вступаю я…

— В лоно истинной, апостольской, вселенской, католической церкви. В том целуешь ты святой крест.

— Целую святой крест…

— И святое евангелие. Аминь. Теперь следуй за мной, сын мой, я проведу тебя в церковь, — сказал духовник «царевича», когда клятва была закончена.

Что-то щемило сердце Димитрия, когда он следовал за своим духовником. Он смутно начинал сознавать, что то, что он совершает, есть преступление большее, пожалуй, его самозванства: можно обманывать людей, шутить над ними, но нельзя дерзновенно играть именем Божиим, делать крест и евангелие орудиями низменных целей.

В церкви у алтаря уже ждал Рангони в полном облачении.

Несколько поодаль стоял Мнишек.

— Чадо! — сказал Рангони «царевичу». — Церковь приняла тебя в свое лоно. Остается только укрепить этот союз — согласно выраженному тобою ранее желанию — таинствами святого Миропомазания и Евхаристии. Приступим же с благоговением к сему, сын мой!

Царевич опустился на колени. Вокруг него раздавалось чтение и пение латинских молитв, псалмов и возглашений, но он мало прислушивался к ним, он рылся в тайниках своей души, силясь понять, что это, новое, прежде незнакомое, копошится в ней? Он так ушел в созерцание себя, что опомнился только тогда, когда Рангони подошел к нему со святым миром.

Нунций помазал святым миром части тела Димитрия, как требуется по правилам религии, потом, согласно уставу католической церкви, слегка ударил миропомазанного по щеке со словами:

— Мир ти!

Димитрий не знал этого обычая. Он вздрогнул, краска стыда покрыла его лицо; этот легкий символический удар, обозначающий только то, что отныне миропомазанный должен со смирением претерпевать все удары судьбы, показался ему заслуженной пощечиной.