М. Е. Салтыков-Щедрин. Жизнь и творчество

14. К читателю.

7. Госпожа Падейкова.

15. Недавние комедии.

1) Соглашение.

2) Погоня за счастьем.

8. Недовольные.

9. Скрежет зубовный.

16. Наш губернский день.

11. Литераторыобыватели.

12. Клевета.

13. Наши глуповские дела.

Тут же приведу и содержание сборника „Невинных рассказов“, который вместе с „Сатирами в прозе“ составляет почти полную совокупность напечатанного Салтыковым в 1857–1862 гг.:

6. Гегемониев.

4. Зубатов.

1. Приезд ревизора.

3. Утро у Хрептюгина.

18. Для детского возраста.

19. Миша и Ваня.

10. Наш дружеский хлам.

17. Деревенская тишь.

2. СвЯ-точный рассказ.

5. Развеселое житье.

20. После обеда в гостях.

— Запутанное дело.

Насколько Салтыков перетасовал порядок своих произведений — показывают цифры, поставленные выше в этих списках и отмечающие хронологический порядок напечатания этих произведений. Сравнение этого общего списка с теми двумя, которые были приведены выше в начале VII и настоящей главы, показывает, как причудливо расположились в этих двух сборниках 1863 года три салтыковские цикла предыдущих годов: продолжение „Губернских очерков“, „Книга об умирающих“ и глуповский цикл. Неудивительно поэтому, что по пестрому составу и „Сатиры в прозе“ и „Невинные рассказы“ оказались одними из наиболее неудачных сборников Салтыкова. Для понимания и оценки этих произведений читателям совершенно необходимо было производить ту работу, которая была проделана на предыдущих страницах: необходимо было разделить эти пестрые произведения хронологически на три разные цикла и изучить каждый из них в отдельности. Только при таком изучении становится ясным и развитие идей, и эволюция формы произведений Салтыкова этого пятилетия. В том же виде, в каком они даны Салтыковым в двух сборниках 1863 года, очерки эти представляют лишь membra disjecta сложного целого, делающегося совершенно непонятым в этой своей разорванности и разбросанности.

Наиболее цельным все же сохранился глуповский цикл, достаточно полно представленный во второй половине сборника „Сатир в прозе“. Правда, „Наш дружеский хлам“ был намеренно перенесен автором из этого цикла в сборник „Невинных рассказов“ в виду того, что очерк этот по форме, быть может, более подходит к крутогорскому, чем к глуповскому циклу; правда, очерк „После обеда в гостях“ тоже попал в „Невинные рассказы“ — но уже по внешней причине: в виду того, что был напечатан уже после выхода в свет „Сатир в прозе“. За этими двумя исключениями сборник „Сатир в прозе“ во второй своей половине достаточно полно представляет глуповский цикл, хотя и с перетасованным порядком очерков, так затрудняющим всегда позднейшее понимание развития авторских идей. Остается еще раз пожалеть, что Салтыков по неведомой нам причине (быть может цензурного порядка) не выполнил несомненно имевшийся у него план — объединить под общим заглавием (вероятнее всего — „Глупов и глуповцы“) все очерки глуповского цикла. Тогда сборник „Невинных рассказов“ мог бы составиться из всех остальных очерков 1857–1862 гг. — за исключением, разумеется, тех, которые Салтыков считал слишком слабыми для печати и которые уже известны нам из предыдущей главы.

В заключение — несколько замечаний чисто внешнего порядка. В первом издании „Сатир в прозе“ сцена „Недовольные“ называлась еще, как и в журнальном тексте, „Погребенные заживо“ и входила третьим номером в „Недавние комедии“; заглавие „Недовольные“ она получила лишь во втором издании „Сатир в прозе“ (1881 г.) и тогда же была выделена из общей рубрики „Недавних комедий“. Что же касается сборника „Невинные рассказы“, то те три рассказа начала 1863 г., по которым этот сборник получил свое название („Деревенская тишь“, „Для детского возраста“ и „Миша и Ваня“), еще будут разобраны нами в одной из следующих глав (гл. X), когда речь будет итти о работе Салтыкова в „Современнике“ 1863–1864 гг. Наконец, последнее замечание: поместив в конце „Невинных рассказов“ свою юношескую повесть „Запутанное дело“, сыгравшую такую видную роль в его жизни, Салтыков не счел возможным переделывать это свое произведение 1848 года. Он ограничился тем, что в разных местах повести вычеркнул 170 строк журнального текста (около 4 журнальных страниц из общего числа 70), почти совершенно не коснувшись во всем остальном текста этого своего столь юного во всех отношениях произведения. Вряд ли сам автор придавал ему литературное значение; но оно было дорого ему не столько по литературным, сколько по весьма острым житейским переживаниям. К тому же, вероятно, соблазняла мысль показать современному читателю, за какое произведение можно было попасть в долголетнюю ссылку пятнадцатью годами ранее.